Шесть записок о быстротечной жизни
Шрифт:
В комнате, освещенной лишь слабым мерцанием, светильника, кроме меня, не было ни души. Я крепко сжал кулаки, опасаясь, что сердце не выдержит таких мук. Горю моему не было границ. После долго не покидала меня тоска. Да и может ли наступить ей конец?
Мой хороший друг, по имени Ху Кэнь-тан, выказал свое добросердечие и дал мне десять золотых монет. Вое, что у меня нашлось годного для продажи, я обратил в деньги. Эта сумма и пошла на скромные похороны моей жены... Увы! Увы! Юнь принадлежала к числу женщин, которые одарены талантом и широтой души мужчины. С того времени, как она вошла в мой дом, я часто оставлял ее, чтобы раздобыть денег на еду и платье. Моя жена бедствовала, ей приходилось даже голодать, но ни разу я не слышал от нее слова жалобы. Когда я бывал дома, нашим любимым развлечением было рассуждать о словесности, Юнь умерла, изнуренная
Народ верит, что душа усопшего, прежде чем отойти навсегда, должна в какой-то определенный день еще раз возвратиться домой. Поэтому в тот день, убирая жилище, ему придают тот же самый вид, какой оно имело при жизни покойного. На кровать кладут платье усопшего, а его туфли ставят тут же, на полу. Все это делается для того, чтобы дух покойного, возвратясь, мог в последний раз проститься с домом. На моей родине, в Сучжоу, этот обычай называется «закрывание глаз усопшему». В тот день в обычае приглашать святого даоса, чтобы он сотворил заклинание. Монах призывает душу посетить ложе смерти, а затем он отсылает ее обратно. В народе это называется «встреча с духом». В Янчжоу же этот обычай несколько иной: в комнате покойного домашние расставляют блюда с яствами и ставят чаши с вином, а затем уходят из дому, чтобы «избежать беды». И случается, что воры целиком очищают дом, оставленный без всякого присмотра.
В канун возвращения души Юнь хозяин дома, где я жил, ушел. Соседи заклинали меня расставить подношения, а самому убраться подальше. Но я горячо желал увидеть возвращение души Юнь. Один из соседей, по имени Чжан Юй-мынь, долго меня отговаривал:
— Вы можете подпасть под чары демонов, — говорил он.— Я верю, что так бывает, хотя, по правде сказать, своими глазами ничего подобного не видел. Я отвечал ему:
— Я тоже верю в духов, поэтому-то останусь здесь и не покину дом.
Но Чжан возразил:
— Препятствовать возвращению духа в дом нельзя. Это может иметь пагубное последствие для вас. Даже если это будет душа вашей супруги, мир света и мир тьмы несоединимы. Боюсь, что вы так и не увидите облик той, которую жаждете видеть, а не желая уйти из дому, вы рискуете подпасть под чары демонов.
Но я, как одержимый, упорно твердил одно:
Жизнь ли, смерть ли — на все воля судьбы. Если вы, сударь, так за меня беспокоитесь, почему бы и вам не остаться со мной?
Ладно, буду стоять за дверью. Если заметите что-либо странное, тотчас зовите меня, — согласился Чжан.
И вот в сопровождении Чжана, с лампой в руках, я вступил в комнату. Она была убрана точно так же, как в тот день, когда Юнь покинула меня. Облик и голос моей любимой уже поглотило небытие, и я, не сдержав душевной боли, невольно заплакал. Я боялся, что из-за слез глаза мои потеряют остроту и я не увижу ту, которую так жаждал встретить. С усилием я сдержал слезы, и, усевшись на кровать, стал ждать. Неожиданно прикоснувшись к платью жены, все еще сохранявшему ее аромат, я на миг потерял ощущение боли, от которой разрывалось все мое существо, и тут же потерял сознание. Как долго продолжалось мое забытье — не могу сказать. Наконец, в мозгу моем вновь возникла мысль, что я жду душу. Я открыл глаза и огляделся. На низеньком столике горели две свечи, мерцая бледным пламенем. Внезапно их огонь уменьшился до размеров боба. Волосы у меня встали дыбом. Я потер лоб и внимательно всмотрелся в пламя. Оно разгоралось, поднимаясь все выше и выше. Вот оно достигло высоты пяти чи и стало лизать балки потолка, обклеенные бумагой. Воспользовавшись этой неожиданной вспышкой, осветившей комнату, я огляделся по сторонам. И тут вдруг пламя осело. Сердце бешено колотилось в моей груди, я весь дрожал и готов был уже позвать соседа, дежурившего за дверьми, но не решился, боясь воспрепятствовать приходу души. Я только потихоньку окликнул Юнь по имени и сотворил молитву. Комната была погружена во мрак, и я почти ничего не видел. Затем пламя свечи разгорелось вновь, но уже не достигло прежней высоты. Я вышел из комнаты и рассказал обо всем Чжан Юй-мыню. Тот посчитал меня неустрашимым
Когда я похоронил жену, мне пришли на ум строки, сочиненные поэтом Линь Хэ-цзином [105] : «Жене подношу ветку сливы, а аист — мой дар сыновьям», — поэтому я решил сменить свое прозвание на Мэй-и, что значит «Вновь обретший ветку сливы». Я похоронил Юнь со всеми подобающими почестями подле западных ворот в Янчжоу. Место это называлось Гора золотой кассии, но в народе его именовали Драгоценной пагодой дома Хэ. Там я и купил место для могилы, выполнив тем самым последнюю волю своей жены.
105
Линь Хэ-цзин (967—1028) — поэт и художник, живший в период династии Сун.
Домой я возвратился с деревянной дощечкой для поминовения. Моя матушка была глубоко опечалена известием о смерти Юнь. Мои дети, Цин-цзюнь и Фын-сэнь, одетые в траур, пришли ко мне с горьким плачем. Выждав удобный случай, Ци-тан сказал мне:
— Ты знаешь, отец все еще в гневе на тебя. Возвращайся пока в Янчжоу. Когда наш почтенный родитель вернется домой, я поговорю с ним и постараюсь убедить его простить тебя. Тогда и извещу письмом, чтобы ты возвращался.
Я поклонился своей матери и опять расстался с детьми. Долго рыдал я перед тем как покинуть родные места. Затем отбыл в Янчжоу, где жил тем, что продавал свои картины. Часто ходил на могилу Юнь и, сидя там в полном одиночестве, предавался горю. А если мне случалось проходить мимо старого дома, где мы некогда жили, я испытывал нестерпимые муки.
В канун праздника девятого дня девятой луны [106] трава на могилах пожухла. Зеленым оставался лишь холмик Юнь. Кладбищенский сторож сказал:
— Место это благоприятно для захоронений, здесь пышно цветет дух земли.
В этот день я потихоньку обратился к Юнь с мольбой:
— Осенний ветер уже силен, на мне же только тонкое платье. Помоги мне получить какую-нибудь должность, чтобы я мог бы прожить безбедно до конца своих дней. А пока мне приходится уповать на милость родных.
106
Чунъян — праздник осеннего восхождения на горы и обметания могил. В обычае в этот день присылать друзьям вино или пить вино с лепестками хризантем, полагали, что это поможет избежать несчастья.
Вскоре после этого некий Чжан Юй-ань, письмоводитель из цзяндуского ямыня, отправился в Чжэцзян на похороны родителей. Перед отъездом он попросил меня заместить его на три месяца. Так я смог пережить зимние холода. С наступлением тепла полномочиям моим пришел конец, однако Чжан предложил мне остаться у него в доме. На вскорости и он лишился своегоместа. Когда он сказал мне, что нам трудно будет вдвоем протянуть до нового года, я вместо ответа отдал ему двадцать монет — все, что я имел, молвив при этом:
— Эти деньги я намеревался истратить на перенесение гроба Юнь на родину. Вы можете вернуть их мне, когда буду уезжать домой.
В тот год праздник Нового года я встретил в семье Чжана. Я ждал новостей из дому, день проходил за днем, но не было ни слуху ни духу.
Наконец, в третью луну года цзя-цзы [107] пришло письмо от Цин-цзюнь, в котором она сообщала о болезни отца. Я томился желанием вернуться в Сучжоу, но боялся отцовского гнева. Пока я раздумывал, ехать или не ехать, пришло второе письмо от дочери, где она писала, что отец умер, пораженный тяжелым недугом. Болью пронзила меня мысль, что я не сказал отцу прощального слова. Напрасно, стеная, взывал я к небу, было уже поздно: оставалось только вернуться как можно быстрее домой. Я ехал, не останавливаясь ни при светлом дне, ни при звездном небе. А добравшись домой, с плачем и в слезах бился головой перед гробом, пока не потекла кровь... Увы! Нелегко жилось моему отцу, вечно покидал он дом ради службы. А я, непутевый сын, ничем не мог порадовать своего дорогого отца, пока тот был жив, и не мог подать ему лекарство, когда тот был болен. Поистине, велика моя вина.
107
1804 г.