Шесть зим и одно лето

Коноплин Александр Викторович

— Ты хочешь искалечить ему жизнь?

— Почему искалечить? — искренне удивился он. — Пусть пишет, коли есть охота.

— В романе Золя «Творчество», — пояснила бабушка, — показан один тупоумный крестьянин. Попав случайно к знакомым художникам, он что-то намалевал. Это «что-то», ради смеха, продали, а крестьянин решил, что он художник, вернулся в деревню, продал дом, скот, переехал в Париж и стал малевать картинки, которые никто не покупал.

— Ты думаешь, наш Сергей бездарен? — догадался дед.

— Каждому свое, — сказала Ольга Димитриевна, — в чем-нибудь другом он, возможно, и преуспеет, но только не в поэзии.

Она много читала —

и не только на русском — и мне прислушаться бы к ее словам, но случилось иначе. Как-то поздно вечером у нас в доме появился странный человек. Было это в самом начале Рождества — назавтра мы собирались наряжать елку.

В парадное позвонили, бабушка пошла отворять, и я услыхал ее удивленный возглас:

— Вы?! О боже!

Старый ковер, закрывавший зимой дверь в парадное, колыхнулся, и в прихожую шагнул очень высокий человек с худым, словно высеченным из дикого камня, неподвижным лицом и светлыми, как будто наполненными водой, глазами. Был он примерно одного возраста с моим дедом, но, в отличие от него, имел хорошую военную выправку. На нем было серое пальто толстого драпа с башлыком и фетровые белые бурки. Именно такие носили у нас в городе партийные работники и кое-кто из очень старой интеллигенции. В руках он держал шапку из серого каракуля.

— Признаться, любезная Оленька… Простите великодушно — любезная Ольга Димитриевна, я думал, вы меня не пустите. Многие отказывали…

— Зачем вы приехали, Юрий Андреевич? — затравленно озираясь и выталкивая меня из прихожей, говорила бабушка. — Вас же могут… арестовать!

— Не сегодня, бесценная Ольга Димитриевна, и, надеюсь, не здесь, — с улыбкой говорил гость, но, даже когда он улыбался, лицо его не меняло выражения суровости и каменной неподвижности. Развязав башлык и сняв пальто, он прошел за хозяйкой в гостиную, потирая при этом руки, как видно, от холода.

— Рад! Душевно рад, что у вас ничего не изменилось. Те же кресла, те же картины и, надеюсь, те же привычки… — Пружинно ступая на носки, он ходил по комнате, с удовольствием слушая скрип половиц и трель нашего старого сверчка Эола — дед говорил, что этот сверчок — его ровесник… — А знаете, Ольга Димитриевна, такой прелести нет даже в Париже! Впрочем, понять это может только русский. — Он остановился у книжного шкафа, длинными сухими пальцами провел по переплетам, как по клавишам фортепьяно, прислушался, достал томик Пушкина и начал листать, забыв о хозяйке. Она зашла с другой стороны, умоляюще произнесла:

— Ради бога: зачем вы здесь?

— Одну минуту, — сказал он и продолжал перелистывать страницы, потом что-то нашел: — Вот! — и стал читать с каким-то особенным наслаждением:

Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И бранный ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил?..

— Но это же самоубийство! Вы сумасшедший! — возбужденно говорила бабушка.

Он не слушал и продолжал чтение:

Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы?

— Умоляю, остановитесь! Нам надо поговорить…

Как

я боялся, как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей.

— О господи! — в страхе говорила бабушка. — Он, конечно, сумасшедший. Сереженька… Хотя, нет, ты останься. Оксана, милая, сбегай в больницу, скажи Петру Димитриевичу, что у нас… Впрочем, ты сама знаешь, беги! — и снова обратилась к нашему гостю: — Юрий Андреевич, дорогой, не лучше ли вам отдохнуть с дороги? Вы, верно, устали?

— Напротив, я бодр как никогда! — отвечал он. — Вы лучше послушайте, как это символично!

А ты, любимец первый мой, Ты снова в битвах очутился… И ныне в Рим ты возвратился В мой домик темный и простой.

Он закрыл книгу, но не выпустил ее из рук, а долго стоял возле шкафа, подняв подбородок, словно опять к чему-то прислушиваясь.

— Вы знаете, любезная Ольга Димитриевна, о чем я вспоминал все эти годы? О нет, не о революции — боже сохрани! Вот о них, моих милых друзьях, — он опять провел пальцами по переплетам, и опять мне показалось, что я слышу музыку, — дорогих сердцу! Сколько слез пролито там, — он неопределенно махнул рукой в сторону окон и на секунду закрыл глаза. — Там ведь нет этих книг, там — другие… А у человека нет и не может быть ничего дороже его юношеской привязанности. Если, конечно, она была! — тут он взглянул на меня. — А вы согласны со мной, юноша? Или тоже вместо Пушкина Демьяна Бедного читаете?

Как родная меня мать провожа-а-ла, Тут и вся моя семья набежа-а-ала…

— Юрий Андреевич, — ломая руки, произнесла бабушка, — пройдите в кабинет! Здесь… дует…

Хлопнула входная дверь, и на пороге появилась Оксана.

— Идут!

— Отлично! — воскликнул Юрий Андреевич. — В таком случае, я продолжу. — Раскрыв книгу, он прочел, жестикулируя свободной рукой:

Как дикий скиф, хочу я пить. Я с другом праздную свиданье, Я рад рассудок утопить…

Дверь распахнулась, и дед в накинутой на плечи шубе вбежал в гостиную. Секунду оба смотрели друг на друга, потом бросились в объятия. Так, обняв за плечи, дед повел гостя в кабинет. Я проскользнул следом. Многого из разговоров не понял, но память была великолепная, и, что не было понято тогда, осозналось через много лет.

Усадив друга в кресло, дед долго молчал, разглядывая его как музейный экспонат, потом сказал:

— Знаешь, Юрий, здесь у нас ходили слухи… Будто ты дрался против большевиков под Перекопом… Конечно, мы этому не верили…

— Нет, почему же, — возразил гость, — все правильно: против большевиков под Перекопом.

Дед осекся и долго молчал. Я видел, как он волнуется.

— Тогда уж рассказывай все. Информация, которую мы получаем, так сказать, из официальных источников…

— У тебя есть карта Крыма? — перебил гость.

Дед на секунду растерялся, потом торопливо достал из шкафа карту, развернул.

— Понимаешь, мы с женой в прошлом году ездили в Крым отдыхать. На Ай-Петри лазали, в Бахчисарае были…