Шесть зим и одно лето
Шрифт:
Нет, не пошлют Гапича арестовывать вольного. Только почему — к следователю? Трахнуть старика по голове легонько да рвануть куда глаза глядят? А если это все-таки не арест?
Нет, Семен Иванович, не подведу я тебя, не сбегу, а грех твой давний, что ты мне поведал, — вовсе и не грех — кара человеческая.
Чтобы не искушал меня беззащитный Гапичев затылок, я стал смотреть по сторонам. Ночью лагерный поселок кажется большим городом. На зоне через каждые десять метров горит фонарь, внутри зоны, возле каждого барака и вдоль дорожек, — также. Предзонник снаружи освещен прожекторами —
Следом за Гапичем я вошел в вестибюль хорошо знакомого здания. За столиком дежурного сидел солдат и спал, положив голову на регистрационный журнал.
— Дывысь, хлопец, уворуют урки, и ридна маты не найде, — предупредил Гапич. Солдат вскочил, ошалело таращил на нас глаза.
— К полковнику Бурылину на допрос, — пояснил Семен Иванович.
— Сейчас доложу, — сказал солдат и поднял трубку.
Следователь оказался высоким, очень худым, начинающим седеть человеком приблизительно сорока лет. На бледном лице — потухший взгляд серых, ничего не выражающих глаз. Все, кто долго общался с зэками, умеют прятать взгляд: ничего не прочтешь, даже если — глаза в глаза…
— Можете идти, — это Гапичу. — А ты садись, — это мне.
Сажусь напротив канцелярского столика, на котором, если не считать телефона и стопки бумаги, ничего нет. А что, собственно, должно быть? Пресс-папье, которым меня ударил следователь шесть лет назад, или толстый том основоположника марксизма, которым, как выяснилось, тоже можно ударить? Ах, не все ли равно! Почему я сейчас не сосредоточиваюсь на вопросах, которые мне будут задавать? Мне очень нужно сосредоточиться! Значит, так: с Басовым знаком недавно, изредка бывал у него с целью… с целью… Допустим, выпивали. Нет, лучше слушал его пение. А вот никаких радиопередач не слыхал! Кроме, конечно, динамика. Что еще спросит? Наверное, о чем беседовали. Да ни о чем! Ну, если будет настаивать, то — о бабах. Мужики всегда говорят о бабах и водке.
— Где тебя арестовали? — спросил следователь.
— В Минске. Я служил в артиллерийском полку. У нас тогда в одну ночь около двухсот человек арестовали. Всю ночь возили в «студебеккерах».
Заговорил! Разболтался! Надо сдержанней, только о чем спрашивает. А полковник, похоже, не слушает, ходит по кабинету, открывает один за другим ящики стола, что-то ищет. А меня так и подмывает!
— Тюрьму набили битком, ни сесть, ни лечь. Спали стоя…
— А где велось следствие?
Оказывается, слушает.
— Да в Минске же, в центральной тюрьме. Это первое следствие… — Что же он все-таки ищет?
— А что, было второе?
— У меня было три.
— Почему так много?
— Нужно
— У тебя были талантливые «писатели»?
— Гениальные. Они сочинили три тома. По одному на каждое следствие. Правда, два последующих просто переписывали с первого.
— Ну, вот, а ты говоришь, гениальные. Это же просто бездари.
Опять что-то ищет. А может, тянет время? Ему нужно, чтобы я потерял бдительность, чтобы расслабиться, и тогда он задаст ТЕ вопросы…
— Что такого страшного я сделал? Сказал, что «студебеккер» — хорошая машина.
— Ну да, это, и в самом деле, машина что надо. Ты-то тут при чем?
— Так там еще «полуторка» была…
— Какая «полуторка»?
— Которая хуже «студебеккера».
— А… — он засмеялся и стал совсем иным человеком с добродушным интеллигентным лицом. И вдруг я понял, что он ищет: курево!
— Гражданин полковник, вы, случайно, не курево ищете? У меня целая пачка «Беломора»…
— Чего же ты молчишь? — вскричал полковник. — Давай сюда!
Прикуривал торопливо, спички ломались в пальцах, затягивался с жадностью, дым выпуская долго, прикрыв от удовольствия глаза. Злой курильщик!
— Тебя как звать-то? Сергеем? Надо же! — очень удивился. — У меня сын Сергей. Такой же, наверное, шалопай и по возрасту подходит… Ну ладно, черт с ними, с «полуторками». Ты фамилию «Филипович» в своих одиссеях не встречал?
На какой-то момент я лишился дара речи. С Иваном Филиповичем судьба свела меня в минской тюрьме зимой сорок девятого. У обоих на руках имелись приговоры: у меня в «десятку», у него в «четвертак». Его судили как власовца. Ни на какое снисхождение Иван не рассчитывал.
«Все равно весь срок сидеть не буду, сбегу».
Я смотрел на его сильное, тренированное тело и думал: а чем я хуже этого власовца? Тем более что не совершал никакого преступления. Разговорились.
«Беги, не бойся, — сказал Иван, — чем в лагере погибать, лучше погулять вволю, а там что будет».
На всякий случай, он дал мне адрес родственников. Его я заучил наизусть, но бежал, не рассчитывая на него: если там живут родственники осужденного, то бежать к ним — самоубийство.
Неужели речь сейчас пойдет о моих побегах? Стало быть, мое освобождение — по боку?
— Так встречал или нет? — полковник наблюдал.
Если сказать «нет», сразу уличит во лжи.
— Так точно, гражданин начальник, встречал.
— Хорошо его помнишь?
Я рассказал все, что знал о Филиповиче. Полковник слушал внимательно, хотя и несколько удивленно.
— Ладно, на первый вопрос ты ответил честно. Вопрос второй: о чем вы с ним беседовали в камере? Ведь не сидели же молча?
Вот оно! Филипович сбежал! Сейчас будет спрашивать насчет его родственников, знакомых — так начинается каждое следствие о побеге. Ну, от меня-то вы ничего не узнаете. Иван попал в плен раненым — я видел сквозное ранение в спину — и к Власову пошел, чтобы перебежать к своим — другого выхода не было, это знают все. А у Власова служил при штабе генерала Малышкина, значит, сам ни в кого не стрелял…