Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова
Шрифт:
Сашка, нимало не смущаясь, продолжал свое:
– Исты хочу!!!
Бабушка не уступала:
– Так ты або жрешь, або дрыщещь!
Сашка тут же парировал:
– Це я з голоду дрыщу, бо вы мени исты не даете!
Бабушка, кряхтя, сползала с лавки, бормоча:
– Хоч бы ты рыбы наловив, проклятый!
В ответ на это предложение Сашка клятвенно заверял:
– Та дайте мени гроши на удобрення, я вам три мишки рыбы наловлю!
Дело в том, что местные жители считали традиционную рыбалку при помощи удочки делом ниже своего достоинства, подходя к этому занятию со всей ответственностью и смекалкой. Они покупали мешок нитратных удобрений
Сашке деньги не давали вовсе не из-за опасения за экологию родного края, а справедливо полагая, что он их попросту прожрет. Да и вообще с деньгами там было туго, и вторая главная тема постоянного обсуждения были гроши. Як их заработать, те гроши, и як жить, их не тратя.
Вот и бабушка, скрываясь за печкой, раздраженно говорила:
– Гроши тоби! Де я их визьму! Нехай маты твоя тоби, дурному, гроши дае!
Напоследок, уже перед тем как подняться, Сашка громко, во всю мочь вопил, чтоб стоящая за печкой бабушка услышала:
– Исты хочу!!! Бабка, дай мени поисты, або я тебе ножиком зарижу!
Та начинала быстро-быстро креститься и убегала в огород.
Все эти диалоги происходили в трех шагах от нашей койки, по этой причине каждое утреннее пробуждение было не лишено своеобразия, но мы и к этому привыкли.
В один из дней Сашка стащил у нас из-под кровати три последние банки тушенки, вспорол их за сараем и слопал за секунду. У него случились такие колики, что уже было собрались везти его на грузовике в район, в больницу, да бабушка не дала, сказав, ничего, авось продрищется, а если зарежут в больнице, так что мы его матери скажем? И оказалась права.
В магазинах, где стоял тяжелый запах гнили, из еды был хлеб, причем невкусный, одного сорта, не белый, не черный, а такой, серый, растительное масло, консервы, которые даже в тех краях есть не решались, типа кильки с перловой крупой, засиженная мухами подсолнечная халва, от жары растекшаяся асфальтовыми лужицами, и сахар-песок. Сахара было много, и стоил он дешевле, чем в Москве. Первый пояс производства, как объяснила мама.
Как-то раз Валин папа, подъезжая к дому на мопеде, принялся отчаянно сигналить и орать на всю улицу дурным голосом, перекрывая тарахтение мотора:
– Ганна!!! Отворяй ворота!!! Ганна!!! Отворяй!!!
Валина мама, охая, побежала через весь двор к воротам, переваливаясь как утка. Не успела она откинуть засов и отворить одну створку, как во двор на скорости въехал Валин батя и заголосил:
– Ганна!!! Затворяй ворота!!! Затворяй!!!
Когда все это было моментально исполнено, батя соскочил с мопеда, изобразив нечто вроде пляски святого Витта, приговаривая:
– Ой, ой, сгорю, сгорю! Ой, ой, сгорю, сгорю!
С помощью жены он резво содрал с себя ватник, и выяснилось, что он весь, словно матрос пулеметными лентами, перепоясан горячими сардельками. Ганна потянула за конец этой ленты, а батя начал бешено крутится, как волчок, против часовой стрелки. По всему было видно, что номер этот у них давно и четко отработан. Дело в том, что батя раз в квартал, как инспектор по охране труда, получал мзду с местного мясокомбината, но вывезти свою добычу через проходную мог лишь подпольно, неделю потом страдая от волдырей.
Кстати, сарделек этих нам никто не предложил, справедливо рассудив, что такого добра и в Москве нашей богато, а у них раз в три месяца.
Частенько
Они могли это слушать бесконечно, причем не особо-то и веря, как дети слушают сказки о далеких заморских странах, сапогах-скороходах, коврах-самолетах, скатертях-самобранках. Время от времени Валя подавала голос, подтверждая, что так оно и есть на самом деле, наши походы по центральным магазинам оставили в ее памяти глубокий след. На нее махали руками, мол, Валентина, и ты соврешь – недорого возьмешь, но слушали внимательно, ни слова не пропуская.
В эти моменты мне больше всего хотелось взять их да скопом перетащить к нам домой на месяц, а лучше на полгода. Каждый день водить их в Кремль, Дом книги, бассейн «Москва», Елисеевский магазин, Филипповскую булочную, магазин «Хлеб» на Калининском, в цирк, старый и новый, в «Детский мир», МГУ, парк Горького, показывать им иллюминацию на Центральном телеграфе и кино в кинотеатре «Октябрь», кормить их самой лучшей и вкусной едой, а главное, продемонстрировать этому дуралею Сашке настоящий праздничный салют. Он видел салют лишь по телевизору и отказывался верить, что такая красота существует на самом деле.
День на третий меня пришли отметелить. Уже все поужинали, то есть выпили липового цвета, зажевав хлебом, и тут ко мне подошел Сашка и негромко, чтоб никто больше не услышал, обронил:
– На вулици хлопци стоять, погутарить хочуть з тобою!
В свои одиннадцать я уже имел пятилетний стаж пионерских лагерей и отлично понимал, как именно сейчас со мной погутарят. Но не выйти было нельзя, и маму предупредить нельзя. Соблюдая кодекс чести, я как мог беззаботнее крикнул:
– Пойду пройдусь!
– Только не долго, – отозвалась мама, – а то скоро всем спать ложиться, а ты явишься и всех перебудишь!
Она говорила это особым, нарочитым тоном, чтобы все оценили ее деликатность, хотя сама сколько раз мне жаловалась, как ее изводят эти постоянные укладывания на боковую в восемь вечера.
Ладно, еще была маленькая надежда, что Сашка вступится, если что. Я вздохнул и толкнул ворота.
Мать честная! Там стояло все детское население села и, возможно, еще парочки соседних, начиная от совсем карапузов и кончая уже здоровыми парнями. Мелькали огоньки цигарок. Я сделал несколько шагов и остановился. Местные тут же выстроились плотным полукольцом. Сашка благоразумно топтался где-то сзади.
Из толпы вышел крепкий пацан лет пятнадцати, вразвалочку приблизился, ловко выплюнул цигарку и, глядя в землю перед собой, очень солидным, сиплым басом осведомился:
– Кажуть, ты з Москвы прыихав?
На нем был явно не по росту пиджак, наброшенный на плечи, либо бати, либо старшего брата, от этого он казался невероятно широкоплечим. К нему присоединилась еще парочка примерно таких же, хотя его одного для меня было более чем достаточно.
– Да, из Москвы! – печально кивнул я, понимая, к чему идет дело. Все вопросы здесь были лишь для порядка, но по правилам сначала необходимо прилюдно деморализовать жертву, а затем уже приступать к экзекуции.