Шестьдесят рассказов
Шрифт:
– Это еще что такое?
– Мой ребенок.
– А я и не знал, что вы замужем.
– Я не замужем.
– Это противно закону! Как мне кажется.
– Какому закону это противно?
Вся аудитория уставилась на преподавателя.
– Ну, вообще-то существует закон, запрещающий прелюбодеяние, только он, ха-ха, почти никогда не проводится в жизнь. За его нарушителями не очень-то уследишь, ха-ха.
– Я должна сказать вам,- сказала Рамона,- что мое дитя не зачато ни от кого из людей. Я зачала его непорочно. К сожалению.
По аудитории прокатилась волна сдавленных смешков.
Студент-юрист именем Гарольд вскочил на ноги.
– Прекратите эти смешочки! О чем мы с вами думаем? Как можно издеваться над этой достойнейшей девушкой? Сдохнуть мне на месте, если я такое допущу! Кто мы такие, джентльмены или нет? А эта леди, разве она нам не соученица?
Гарольд застыл с открытым ртом, сраженный горячностью собственной фантазии.
Студент, сидевший рядом с Рамоной, заглянул Сэму в глаза.
– Карие.
16
Мунбелли острил свой боевой топор.
– Гимн на рождение? А хочу ли я написать гимн на рождение?
– И что я вообще думаю об этом идиотском рождении?
– В традиции оно укладывается, тут уж не поспоришь.
– Не в этом ли истинное назначение городов? Не потому ли объединились особи под красно-бело-синим флагом?
– Города - человеческие экониши, в каждом - своя популяция.
– Города эротичны, но их эротика уныла. Сделать это лейтмотивом?
– Это не совсем в моем ключе, лучше всего у меня получается что-нибудь такое, протестное. И все же…
– С… F… С… F… С… F… G7…
Мунбелли написал песню «Городские копуляции».
Представитель звукозаписывающей компании вручил Мунбелли золотой диск, отмечавший продажу первого миллиона экземпляров «Городских копуляций».
17
Чарльз и Жак продолжали беседовать с Гектором Ги- маром, бывшим тромбонистом.
– Твоя проблема несовременна,- говорит Жак.- В наши дни основная проблема не страх, но его отсутствие.
– Подожди, Жак. Лично я не вижу ничего плохого в профессии тромбониста, и все же мне понятны чувства Гектора. Я знаю художника, который точно так же относится к профессии художника. Каждое утро он встает, чистит зубы и становится перед чистым холстом. Им овладевает ужасающее ощущение, что он здесь de trop. Тогда он идет на улицу и покупает в угловом киоске свежий номер «Тайме». Он возвращается домой и читает «Тайме». Пока он общается с «Тайме», все в порядке. Но вот газета исчерпана. Остается чистый холст. Тогда (обычно) он делает на нем какую-нибудь отметину, отметину, никак не связанную с его истинными намерениями. То есть, любой значок, просто чтобы на холсте что-то было. Затем он впадает в глубокое уныние, потому что эта отметина - совсем не то, что он намеревался выразить. А время уже к ленчу. Он идет в деликатесную лавку и покупает бутерброд с пастромой. Он возвращается домой и ест бутерброд, поглядывая краем глаза на неправильную отметину. Покончив с бутербродом, он ее закрашивает. Это приносит ему некоторое удовлетворение. Остаток дня уходит на размышления - поставить или не поставить новую отметину. Если плюнуть на сомнения и поставить новую отметину, она неизбежно окажется неправильной. Он плюет на сомнения и ставит отметину. Она неправильная. Хуже того, она нестерпимо вульгарна. Он закрашивает вторую отметину. Страх нарастает. Однако за прошедшее время холст, вроде бы сам по себе, в результате всех этих ошибок и закрашиваний приобретает довольно интересный вид. Он идет в магазин и покупает мексиканский телевизионный обед и много бутылок «Карты Бланки». Он возвращается к себе на чердак, садится перед холстом, съедает мексиканский обед и выпивает пару бутылок «Карты Бланки». Нет, этот холст никак нельзя назвать назвать «чистым». Забегающие на огонек друзья поздравляют его с тем, что у него на подрамнике не чистый холст. Он начинает чувствовать себя получше. Из ничто вырвано нечто. Качество этого «нечто» остается под большим вопросом - он
– А как это связано с игрой на тромбоне?
– спрашивает Гектор.
– Когда я начинал,- говорит Чарльз,- ядумал про какую-то такую связь.
– Как сказал Гете, теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо.
18
Весь город смотрел кино про индийскую деревню, осаждаемую тигром. И только Уэнделл Кори отважился встать на пути тигра. Затем Уэнделл Кори выронил винтовку - точнее сказать, тигр выбил винтовку у него из рук - и остался с одним ножом. Для полной радости левая рука Уэнделла Кори оказалась в пасти тигра, по самое плечо.
Рамона думает о городе.
– Я не могу не признать, что мы тут погрязли в крайне изысканном, таинственном дерьме. Дерьмо это пульсирует и колышется. Оно многомерно и имеет мажоранту. Чтобы описать его, потребуются сотни и сотни тысяч слов. Наше дерьмо лишь малая часть куда большего дерьма - национального государства, которое в свою очередь является порождением этого наивысшего, наидерьмовейше- го дерьма - человеческого сознания. Нельзя отрицать, что во всем этом проявляется и некая утонченность, к примеру, когда поет Мунбелли, или когда гаснут все лампы. Какое это было блаженство, когда во всем городе вырубилось электричество! Если бы только мы могли вернуться в этот утраченный рай! Ну, скажем, дружно забыли бы оплатить счета за электричество. Все мы, все девять миллионов, и одновременно. Затем мы взяли бы эти листочки с напоминанием, что, если мы не погасим задолженность в пятидневный срок, они погасят нам свет. Мы все встали бы со стульев с этими листочками в руках. Одна и та же мысль пробежала бы по извилинам девяти миллионов мозгов. Мы подмигнули бы друг другу, сквозь стены.
Электрическую компанию пробрала нервная дрожь - это мысль Рамоны вырвалась в парапсихологическое пространство.
Рамона переставляла имена.
Верцингеторикс
Мунбелли
Чарльз
Мунбелли
Чарльз
Верцингеторикс
Чарльз
Верцингеторикс
Мунбелли
– На меня упал их взгляд. Животворящей силой был, возможно, их взгляд, слитый воедино. Изо всех миллионов особей, ползающих по поверхности города, их блуждающий, жаждущий взгляд выбрал меня. Зрачок расширился, вбирая как можно больше меня. Они принялись вытанцовывать крошечные танцы намеков и страха. Взятые вместе, эти танцы составляют приглашение, ведущее - если принять его - на скользкую дорожку. Я приняла. А что было делать?
КЬЕРКЕГОР ОБИДЕЛ ШЛЕГЕЛЯ
О: Зачастую я использую попутчиц. Я в вагоне, европейском вагоне с перегородками между купе. На очередной остановке напротив меня садится молоденькая девушка. У нее светлые волосы, свитер с короткими рукавами и короткая юбка. Свитер в белую и голубую полоску, юбка темно-синяя. У девушки книга, «Французский язык для начинающих» или что-то в этом роде. Мы во Франции, но девушка не француженка. У нее в руках книга и карандаш. Она очень застенчива. Она раскрывает книгу и начинает притворяться, что с головой ушла в работу - ну, вы знаете, делает карандашные пометки и все такое. Тем временем я подчеркнуто смотрю в окно на пробегающий пейзаж. Я стараюсь не смотреть на ее ноги. Юбка немного задралась и, вы понимаете, видна значительная часть ног. Еще я стараюсь не смотреть на ее груди. Они не стянуты лифчиком, только прикрыты полосатым свитером. Слева к свитеру приколот маленький золотой значок. На значке изображены какие-то буквы. Я не могу их разобрать. Девушка ерзает на сидении, устраиваясь поудобнее. Она держится очень скованно. Все ее движения слегка утрированы. Книга лежит у нее на коленях. Ее ноги довольно широко раздвинуты, они покрыты густым загаром цвета…
В: Весьма обычная фантазия.
О: Все мои фантазии крайне заурядны.
В: Это доставляет вам удовольствие?
О: Слабое.. Довольно убогое…
В: Как часто это случается?
О: Бог его знает. Время от времени. Иногда.
В: Вы не идете мне навстречу.
О: Мне не интересно.
В: Я подумываю, не написать ли мне статью.
О: Я не хочу фотографироваться.
В: Солипсизм плюс высокомерие.
О: Возможно.
В: Вы аполитичны?
О: Я весьма ангажирован политически, только это не приносит никому никакой пользы.