Шестеро вышли в путь
Шрифт:
Леша Тикачев никогда не бывал на фабрике или заводе, и все-таки мечта о станках и машинах, о заводских цехах владела им сколько он себя помнил. Может быть, кто-нибудь рассказал ему о заводе или какая-нибудь книжка с картинками запечатлелась в его мозгу — так или иначе, Лешка рвался на крупное производство. По слухам, в девяноста километрах от Каргополя, на станции Няндома, было паровозное депо. Лешка разведал, что в Няндому отправляется большой обоз. Он рассудил, что под брезентом, которым укрывают товар, можно доехать с большими удобствами. Кстати, и в случае преследования под брезентом никто не найдет. Днем Леша сходил на базар, увидел возы, поспрошал. Ему сказали, что обоз завтра отправляется в Няндому... Он набрал сухарей, налил воды в бутылку и, удрав ночью из детдома, спрятался на одном из возов.
Так Лешка попал в Пудож. Его пригрели ребята из слесарной мастерской горисполкома, обучили, зачислили на работу и позволили жить в мастерской на столе. Саша Девятин познакомился с ним в спорткружке, затащил к себе, и стали ребята жить вместе.
Леша Тикачев был паренек тихий. Вскипал он только тогда, когда задевали интересы класса пролетариев, к которому он, как ему казалось, принадлежал. Леша всерьез считал, что в коммуне он единственный пролетарий. Все-таки слесарная мастерская! Хоть маленькое, но производство. Мисаилов, правда, тоже работает на лесозаводе, но механиком. Это уже совсем не то. Остальных же он лично очень любил и ценил, но социально, с его точки зрения, они стояли на неизмеримо более низкой ступени. В книжках по политграмоте он интересовался только исторической ролью пролетариата. На этот счет он был дока и мог самого Харбова перешибить. Все остальное казалось ему малозначительным. Он с увлечением читал любую книжку, если она была из рабочей жизни. Если же речь шла о крестьянстве или интеллигенции, он сразу терял к ней всякий интерес. Он гордился тем, что вечно вымазан в саже, что куртка его вся в пятнах от машинного масла. Он считал себя очень влиятельной фигурой.
«У нашего брата, рабочего, — говаривал он, — везде где хочешь друзья. В любой большой город приедешь, придешь на любой завод: так, мол, и так, я, мол, рабочий парень — и, пожалуйста, все, что угодно. Или даже зачем в город? Скажем, железная дорога. Железнодорожники — тоже передовой отряд пролетариата, так что тоже свои».
Основываясь на этом, он относился ко всем нам несколько покровительственно, считая, что мы еще будем нуждаться в его помощи или, вернее, в помощи его товарищей по великому рабочего классу.
В сущности, настоящего заводского рабочего Леша и не видел никогда. В сознательном возрасте он и железной дороги не видел. Из промышленных предприятий только и было в Каргополе и в Пудоже несколько маленьких кустарных мастерских да лесопилка. Но Леша представлял себе огромные заводы так ясно, так убедительно рассказывал про цеха, про валы огромных трансмиссий, про грохот станков, про мысли и чувства рабочих, что, казалось, он родился и вырос где-нибудь на «Красном путиловце» или на «Невском машиностроительном». Безродного парнишку, прожившего одинокую и бесприютную жизнь, ошеломило внезапно пришедшее к нему — пусть хоть обманчивое — чувство принадлежности к великому классу. Он одинок? Ерунда! Вон у него сколько братьев по классу. Он бесприютен? Да ему любой завод — дом родной. Ему похвалиться нечем? Да все победы рабочего класса — это его победы.
Тут сказывался воздух эпохи. Впервые в истории пролетариат пришел к власти, начал строить свое государство, должен был принести всему человечеству долгожданное счастье. Как же мог не увлечься его доблестью и величием Лешка Тикачев из мастерской «Чиним примусы, подбираем ключи»!
Среди холостяков было принято дразнить друг друга. Это никого не обижало, и если ребята и начинали ругаться, то всегда беззлобно и весело. Но однажды Сема Силкин, парень занозистый, начал дразнить Лешу Тикачева тем, что тот называет себя рабочим.
«Какой ты рабочий! — говорил он. — Ты ни завода, ни фабрики не видал, тебя ни один рабочий за своего не признает. Не знаю даже, как тебя и назвать — кустарь
Это был обыкновенный «розыгрыш», далеко не из самых обидных, повод беззлобно «почесать мозги», как называл это Андрей Харбов.
Но Леша вдруг побледнел. У него тряслись руки, слезы скапливались в уголках глаз. Не своим, визгливым голосом он кричал что-то жалкое, беспомощное и вдруг выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ребята помолчали, а потом Харбов сказал:
«Надо тебе, Сила, чего-нибудь объяснять?»
«Не надо, — хмуро ответил Силкин. — Вышла на старуху проруха. Больше не будет».
Сема Силкин тоже познакомился с Сашей в спорткружке. Он происходил из дальней деревни Заволочье.
Был седьмым ребенком в семье крестьянина-бедняка и, разумеется, голодал с той поры, как помнил себя. Обучившись грамоте и четырем правилам арифметики от какого-то дяди Коли, который когда-то служил в волостном правлении, Сема вдруг в один прекрасный день взял кусок хлеба, запасную пару лаптей и ушел из своего Заволочья. Куда он, собственно, направлялся, понять было довольно трудно; видимо, просто его тянуло в широкий мир. Добрался до какого-то села, поработал у кулака, подкормился и двинулся дальше. В пути он постепенно обогащался многими сведениями, и стремления его приобретали все более отчетливую форму. В Пудож он пришел с уже совершенно определившейся мыслью. Он, оказывается, решил получить высшее образование, причем не когда-нибудь, а именно сейчас, немедленно. Он уже знал, что за этим следует идти в Петрозаводск. В Петрозаводск он не попал, так как не сумел пролезть без билета на пароход, а билет ему был, конечно, не по карману. Он вернулся с пристани в Пудож, чтобы требовать от уездного начальства... точно он не знал, чего требовать. То есть в душе-то он знал, ему только трудно было высказать свои требования.
Ему нужна была справедливость. Он вырос в очень несправедливом, в удивительно несправедливом мире. Его отец, честный, добросовестный человек, старательный и умелый работник, должен был подобострастно кланяться скупщику, приезжавшему в их деревню, хотя все знали, что скупщик жулик. Силу обижал сын богатого соседа, который всегда почему-то оказывался прав перед старшим. Когда отец возвращался со сплава или из города, куда он ходил на заработки, он всегда привозил меньше денег, чем предполагал и чем ему следовало. Он не мог дать взятку десятнику, и ему платили мало, а тем, кто давал взятку, платили много. Об этом разговаривали в долгие зимние вечера. Лучина потрескивала в светце. Тени ползли по стенам. Говорили тихо. Во всем мире за стенами тесной избы была несправедливость. Из-за нее они, Силкины, голодали, из-за нее у отца были всегда испуганные глаза и мать отвратительно унижалась, прося молока у соседей. Сема был человек смелый, он решил победить несправедливость. Советская власть была для него хороша, потому что она за справедливость. Все несправедливое — против советской власти.
Справедливо то, от чего бедным лучше. С этой ясной и отчетливой мыслью Сема двинулся в большой, совершенно ему неизвестный мир. В мире все оказалось действительно так, как представлял себе Силкин. Власть действительно была за справедливость, и все несправедливое в мире боролось с ней. Боролись богатые, иногда открыто, иногда прикидываясь и маскируясь, боролись плохие люди, иногда даже становясь членами партии и занимая ответственные посты. Они пытались скверными своими делами опорочить власть перед народом. Советская власть нуждалась в защите Семы Силкина. Сема Силкин был согласен и мог ее защитить.
Семе удалось устроиться курьером в горисполком. Считая несправедливым, что его отказались бесплатно вести в Петрозаводск, Сема, тем не менее, вынужден был примириться с этим. Свою работу курьера он понимал чрезвычайно широко. В его обязанности, полагал он, входила борьба со всякой несправедливостью и вообще надзор за порядком. Он не видел особенной разницы между собой и, скажем, председателем горсовета. Цель была у всех одинакова. Стало быть, и действовать они должны были одинаково. У Семы бывали постоянные неприятности из-за того, что принцип разделения труда в советском учреждении был ему непонятен. Многие в горисполкоме очень его не любили, но Сема был крепкий орешек и нелегко поддавался зубам.