Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Шрифт:
И тут рявкнули турецкие пушки — султан приказал бомбардировать стены. Мраморные ядра с грохотом разбивались о прочную преграду, дробя ее и высекая дождь осколков. Но ущерб, наносимый ими, был не слишком велик. На востоке зарозовела слабая полоса пробуждающегося утра.
Атака начала захлебываться, ярость наступавших слабела.
Как вдруг бабахнула громадная пушка Урбана, и тяжелое ядро с грохотом угодило в самый центр заграждения, подняв облако пыли. Ввысь взлетели доски и бревна, целая туча землищи, и часть заграждения обрушилась вниз.
Анатолийцы с победными криками тотчас ринулись в пролом. Они решили, что им удастся первыми ворваться
И на других участках битвы туркам не удалось добиться сколько-нибудь ощутимого перевеса. Хотя тот же Исхак, фаворит султана, возлагавшего на его воинство большие надежды, бросил на штурм свои отборные части.
Неудача ждала турок и на Мраморном море. Хамзе-бею удалось высадить с кораблей несколько десантных групп. Но они были сброшены в море отрадами монахов и принцем Орханом с подчиненными ему воинами.
Принц Орхан находился в почетном плену в Константинополе, Он был одним из претендентов на османский престол, а потому из султанской казны регулярно выплачивались деньги на его содержание. Мехмед при своем восшествии подтвердил послам Константинополя это обязательство. Но сам Орхан уже более прилежал трекам, нежели туркам.
И принц почел своим долгом оборонять великий город наравне с греками. Так же поступили и турки из его окружения.
Глава двадцать шестая
Страдания при Очакове
Хотя при поздних летах ея возрасту, хотя седины покрывают уже ея голову и время нерушимыми чертами означило старость на челе ея, но еще не уменьшается в ней любострастие. Уже чувствует она, что тех приятностей, каковыя младость имеет, любовники в ней находить не могут и что ни награждения, ни сила, ни корысть не может заменить в них того действия, которое младость может над любовником произвесть.
Кому более Очаков на сердце, как мне? Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются… Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может и к ней столь много приуготовлений! Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины и протчему. До ста тысяч потребно фашин и много надобно габионов (корзина без дна, заполненная землей или камнями для защиты от пуль). Вам известно, что лесу нет поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, оттоль повезут к месту. Очаков нам нужно, конечно, взять, и для сего должны мы употребить все способы, верные для достижения сего предмета. Сей город не был разорен в прошлую войну; в мирное время укрепляем он был беспрерывно. Вы изволите помнить, что я в плане моем наступательном, по таковой их тут готовности, не полагал его брать прежде других мест, где они слабее. Естьли бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не помешкаю ни минуты; но сохранение людей, столь драгоценных, обязывает итти верными шагами и не делать сомнительной попытки, где может случиться, что потеря несколько тысяч пойдет не взявши, и расстроимся так, что, уменьшив старых солдат, будем слабей на будущую кампанию. Притом, не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с
Потемкин — Екатерине
Батюшка князь Григорий Александрович! Простите мне в штиле, право, силы нет, ходил на батарею и озяб… Флот наш, Светлейший Князь, из Глубокой вдалеке виден уже здесь. О! коли б он, как баталия была, в ту же ночь показался, дешева б была разделка… с такими еще я не дирался: летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко и почти на полувыстреле бомбами, ядрами, а паче картечами били; мне лицо все засыпало песком, и под сердцем рана картечная ж, а как уже турки убрались на узкий язык мыса, то их заехавшие суда стреляли вдоль на нас по косе еще больнее. У нас урон по пропорции мал, лишь для нас велик, много умирает от тяжелых ран, то ж у них, и пули были двойные, в том числе у моего обер-аудитора Манеева вырезана такая пуля из шеи…
Суворов — Потемкину
Читал донесение графа Румянцева-Задунайского. Тут он замечает, что турки стараются исправить погрешности первой кампании в войну прошедшую и занимают все переправы на Днестре.
Из Дневника Храповицкого
Крепость, она и есть крепость. Крепость. Крепость.
Крепость кажется неприступной. Крепость видится неприступной. Особенно не очень искушенному, а то и робкому военачальнику. Он испытывает ее всяко. И так и этак. И на испуг, и на измор.
Эх, кабы турок в поле вышел! Тут ему и капут!
Но он хитер, его в поле не выманишь. Знает, нехристь, чем поле пахнет. Схоронился за стенами, как зверь в норе, как птица в гнезде, и выглядывает из амбразур. Ку-ку! Не достанешь.
Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин был обстрелян, в минувшей кампании отличился, но крепостей брать не приходилось. Суворова, горячую голову, дабы на рожон не лез, предостерегал: «В настоящем положении считаю я излишним покушение на Очаков без совершенного обнадежения об успехе…» Знал, однако: коли дать Александру Васильевичу простор — положит успех к ногам ее императорского величества.
Меж тем ее императорское величество пришла в великое затруднение, чем наградить Суворова за Кинбурн. Писала Потемкину: «Ему же самому думаю дать либо деньги тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь… Пришло мне на ум, не послать ли Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация (соображение) та, что старше его князь Юрий Долгоруков, Каменский, Миллер и другие не имеют; Егорья Большого — еще более консидерации меня удерживают послать, и так никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета…»
Потемкин знал, чего стоит Суворов. Какие тут могут быть колебания — разумеется, «За веру и верность», разумеется, Андрея Первозванного. И, посылая ему знаки этого высшего ордена России — высшего и первого, учрежденного еще Петром, писал: «За Богом молитва, а за государем служба не пропадает. Поздравляю Вас, мой друг сердешной, в числе Андреевских кавалеров… Я все зделал, что от меня зависело; прошу для меня о употреблении всех возможных способов об збережении людей».
Все о том же — о сбережении людей пекся светлейший. Посему изворачивался меж молота и наковальни. Желал славы — увенчать себя, яко покоритель Очакова. И пробовал его и так и сяк.