Шип в ноге
Шрифт:
— Что ты говоришь? В ясный день? Перед лицом праведного солнца?
— Да я не говорю, что это был злой дух, Господи заступи! Нет, Микола!
— Но почему бы воспоминание о нем так долго мучило меня?
— Ха, Микола, человек никогда не может знать, что хорошо для его души. Да и вообще, добро и зло… Не можем знать, когда что-то делаем, что на добро нам, что на зло. Мы только свою волю знаем: хочу сделать хорошо или хочу плохо. Это так, это нам совесть. Но что вокруг нас, Микола, об этом никогда не можем быть уверены. Что-то кажется нам бедой, а оно может быть для нас большим добром. Или же наоборот…
— Это правда, Юра! Но все-таки я не понимаю, что это за наваждение могло быть, если это не был настоящий мальчишка из тела и кости.
— Слушай, Микола, я расскажу тебе маленькую историю, которая
— Гади, гади! Черт позади!
А я бегу за ними и кричу:
— Вереди, вереди, черт впереди!
И так мне как-то горько, завидно сделалось, что я собрал всю свою силу, разогнался и прыгнул. Но как-то попал не на хорошее место, потому что за повалившимся деревом кто-то бросил сухую ветку терновую, и я именно на нее наскочил босой ногой, и здоровенный терновый шип вбился мне в пятку, как заноза.
— Ой-ой-ой! — вскрикнул я от боли.
— Ха-ха-ха!.. — засмеялись мои товарищи и побежали дальше, крича: — А мы быстрее! А мы быстрее!
Я закусил зубы, меня словно печет что-то, чтобы сравняться с ними; дернулся бежать за ними вдогонку, но не смог сделать и двух шагов, потому что услышал от шипа такую боль в ноге, что мне сердце сжало, как клещами. Я должен был сейчас же присесть на тропинке и осмотреть изуродованную ногу. Шип забился глубоко в пятку; отломившись от сухой ветки, погрузился по самую кожу, так что ногтями не за что было ухватить, чтобы вытащить. Я должен был прежде всего намазать пяту слюной, размягчить ее и обмыть, а потом вытащить шпильку, которую для таких приключений я носил всегда при себе воткнутую за пазухой рубашки, должен был ею хорошо раздолбать то место в пятке, где засадился шип, должен был разбередить кожу, пока шип не начал двигаться и я, покачивая его, не достал его настолько вверх, что мог захватить его тупой конец ногтями и вытащить его из пятки. Ну, для меня это не была никакая не странность, а все-таки это заняло несколько минут. Между тем мои товарищи добежали до реки, сбросили с себя одежду и с радостным криком и визгом попрыгали в чистую, неглубокую воду. Я еще сидел на тропинке и долбил свою пятку и с завистью слышал их радостные голоса, слышал, как они в воде хлестались и били ногами или с гиканьем обрызгивали самих себя. Но едва я встал и пустился бежать к ним, услышал я издалека какие-то тревожные окрики. Кто-то на дороге, довольно далеко от купальщиков, кричал изо всех сил:
— Дети, прочь из воды! Дети, прочь из воды! Вода поднимается!
Но дети в купели так были заняты своим плеском и гиканьем, что и не услышали того крика. Я лечу, как только могу с пробитой ногой, запинаюсь на перелазе и в спешке кубарем вверх ногами в ров, подрываюсь весь запыхавшийся и перескакиваю через ров, выбегаю на дорогу, и моим глазам открывается страшный вид. На половину человеческого роста высотой катится буровато-желтый вал в реке, занимая весь ров от берега к берегу, и валит быстро, как буря, Черемошем с громовым грохотом. Где-то там в полонине вдруг прорвалось облако, в тесном долу взболталась вода, унося с собой клецы, с корнями свежевырванные ели и речные камни, с грохотом и клекотом гнала вдоль. Уже было это вот-вот близко, а мои товарищи все еще не замечали, что подступает опасность. Я кричал изо всех сил, и теперь они заметили, вскочили в воде и словно оцепенели, присматриваясь к страшному водяному валу. Но это продолжалось всего лишь мгновение; за миг вал наскочил на них, проглотил их, как пару галушек, и покатился с ними дальше в безвестие.
— Это правда, Юра, — сказал Микола, — и мой родич, — знаешь, старого
— А подумай о том терновом шипе, Микола! — прервал ему Юра. — Как он мне досадил и запек в самом сердце! Однако, когда я позже размышлял над ним, то собственно он спас меня от смерти. Если бы я вместе с моими товарищами добежал до Черемоша, то, наверное, и пропал бы вместе с ними. Такой же мне кажется твоя история и твой грех. Молодым парнем ты был пьяница, драчун и расточитель. Оскорбить, обругать или побить невинного человека, изнасиловать девушку — это для тебя было так же легко, как выпить рюмку водки. Пусть тебе Бог отпустит грехи твоей молодости, но не одному человеку ты тогда сидел в печенках… И мне… Понимаешь, как это не раз бывало?.. Бог мне свидетель, я давно простил тебя, потому что позже ты сделался хорошим и порядочным человеком. Но тогда, Микола, кто видел твои попойки и драки, тот поневоле должен был подумать себе: «Если этот парень так пойдет дальше, то плох будет его конец; кончит или от чьего-то топорика, или на виселице». И некому было сдержать тебя, Микола, потому что твой отец уже не жил, а мать была старая и податливая, а может, и не знала, что ты творишь вне дома.
— Ну, не знала! — буркнул под нос Микола. — Где ж там не знала! Целые ночи плакала, на колени передо мной падала, руки мне целовала, чтобы я пришел в себя. Но куда мне было до ума тогда! Ой Боженька, Боженька! Да-да, я был словно глух и слеп, как лошадь, сорвавшаяся с припона. Ну-ну, Юра, говори дальше!
— Ну, видишь, сам теперь видишь, что не лгу, — рассудительно продолжал Юра. — А теперь ты стал совсем другим человеком, перестал пить, перестал заходить в кабаки, водиться с пьяницами и хулиганами, перестал даже смеяться громко, — понимаешь, так ты тогда любил смеяться, аж на столе рюмки звенели, а самые смелые ватаги бледнели? А потом ты женился и обратился к труду… Не узнать было первого Миколу. А мы благодарили Бога и все думали, что это твоя женщина так напутствовала тебя, иначе и не умели себе объяснить того. Теперь вижу, Микола, что мы все ошибались.
Микола слушал беседы старика с напряженным вниманием. Кое-где сверкала в его глазах радостная искорка, словно какие-то давно порванные нити в его душе разматываются, упорядочиваются заново.
— Видишь, Микола, — продолжал старый Юра после короткого молчания. — Когда ты исповедовал нам свой грех, внезапно пришло мне на ум то детское приключение с шипом в ноге. Ты ведь так же бессмысленно летел на свою погибель. Бог же не хотел тебе дать погибнуть. Знаешь, как еще наши деды и отцы говорили: «Если Бог хочет мужа поправить, то не должен с неба слезать и прутом бить». У него в руках тысячи способов, и он поразит человека в такое место, где ему больше всего больно. Так он и тебе вбил такой шип в совесть, что ты должен был чувствовать его весь свой век. Как только одной ногой пошевелишь, чтобы взойти на пагубную дорогу, ого, уже тебе шип засаднит, и ослабит, и заглушит твою злую силу. Теперь понимаешь, что значит этот грех, Микола? Это не был грех, это была благодать Божия, которая являлась тебе как боль от шипа. Это не был никакой мальчишка, утопившийся там у Ясенова и которого никто не видел, никто не знал. Твоя совесть показала тебе тот призрак, чтобы дать тебе спасительного пинка. И добрый был пинок, Микола, сделал свое дело. Ты должен благодарить Бога за этот пинок. Это ты видел, не как там, на Черемоше, утонул какой-то бедный, неведомый мальчишка, — это ты видел такое предостережение для своей души. Слава Богу, Микола, что Он по своей милости послал тебе этот знак; что открыл тебе глаза, чтобы ты видел его и принял в душу свою. Каждый из нас не раз в жизни видит такие знаки Божьего предостережения, но не каждый видит их, не каждый чувствует в них палец Божий, и потому много людей залетает в пропасть. Недаром говорится о таких в Евангелии: «имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат». А ты можешь считаться счастливым, что ты все увидел и почувствовал в самую пору.
Смеркалось. Сыновья занесли Миколу в дом. Он не говорил больше ничего, и казалось, что весь был в глубокой задумчивости. Быстро уснул, а когда на следующее утро сыновья заглянули к нему, он был уже мертв. Его лицо разъяснилось и выглядело, как образ покоя и удовольствия. Видимо, и душа его перед смертью нашла издавна им вожделенный мир.