Шипка

Курчавов Иван Федорович

Всехсвятский ухмыльнулся.

— Опять станете пугать сердобольных? — спросил он.

— Буду, — улыбнулся и Верещагин. — Пишу только правду, а правда, особенно боевая, не каждому ласкает глаз.

— Я тоже придерживаюсь этого правила, — сказал Всехсвятский. — А знаете, как за это меня величают в столице? Лгун Несусветный.

— Это почему же? — искренне удивился Верещагин.

— Я пишу истину и о героях, и о безобразиях.

— Очень хорошо! Так и нужно! — воскликнул Василий Васильевич.

— Так. думаем мы с вами, — Всехсвятский пожал плечами. — А кое для кого правда должна быть иной. Герой — это обязательно блестящий офицер или генерал высокородного

происхождения. А я часто пишу о рядовых, то бишь о мужиках, восхищаюсь ими, скорблю о них, переживаю вместе с ними. А как шокируют высший свет мои статьи о живодерах-мошенниках из компаний-товариществ! Ох, Василий Васильевич, да будь я прокурором — я немедленно засадил бы в острог всех этих негодяев! Однажды я сказал об этом Радецкому, но он заявил, что его дело удержать Шипку, а ворами пусть занимается проку-Dop.

— Слышал про этот разговор от самого Радецкого, — улыбнулся Верещагин, — Меня радует, Логин Иванович, что в Петербурге кого-то все же собираются судить за все эти преступления.

— Отделаются легким испугом! — Всехсвятский резко махнул рукой. — Разве это впервые? Осудят за винтик с корабля, а если сумел украсть целый корабль — честь тебе и хвала!

— Очень рад, что встречаю своего единомышленника! — проговорил Верещагин. — Я тоже потрясен многими безобразиями. Двадцать четвертую дивизию сгубили злодеи. А какая это была дивизия!

— На марше ее видел, молодец к молодцу! — подтвердил Всехсвятский.

Верещагин минуту стоял молча, потом спросил:

— Лошадь у вас, кажется, другая, Логин Иванович? Или я что-то запамятовал?

— Та в пропасть сорвалась, — ответил корреспондент. — Эту купил по оказии, да казаки надули: в темноте подсунули хромую и хворую!

— На то они и казаки, чтобы нигде не теряться! — шутливо похвалил Верещагин.

— Встретил я как-то казаков с большим стадом баранов, — оживился Всехсвятский. — Догоняет их генерал, свирепый, злой. «Где, — спрашивает, — баранов взяли, сучьи вы дети? Или болгар ограбили?» — «Никак нет, ваше превосходительство: аж с самого Дона гоним на собственное прокормление!» Тут генерал мне с улыбкой: мол, видал донцов-молодцов! Я-то видал, как они по дворам шарили и баранов волочили! Ладно, деревня была турецкая, а турки со своими убежали — не пропадать же Добру!

— А тут турки не побегут? — спросил Верещагин. — Когда обнаружат Скобелева с одной стороны, Святополк-Мирского с другой, а Карпова с третьей?

— Нет, Василий Васильевич, — покачал головой Всехсвятский. — Куда же им бежать? Будут, непременно будут драться!

И очень зло: от отчаяния и от того, что ничего другого нельзя уже придумать!

Верещагин повернулся в сторону горы Святого Николая, затянутой облаками и от этого еще более неприветливой.

— Мечтаю видеть турок, побитых под Шипкой! — задумчи во проговорил он, не отрывая взгляда от суровой и гордой вершины.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

Поверить в это было очень трудно — какой-то фантастический, несбыточный сон! На гребне высоты вдруг появилась цепочка пеших и протянулась длинной верстой: потом показались конные, затем проползли небольшие горные пушчонки. Сначала Иван Шелонин подумал, что это опять турки, но ротный Бородин радостно сообщил, что на вершину взобрались не турки, а русские и что ведет их сам Михаил Дмитриевич Скобелев. В «белого генерала» успели поверить все и потому обрадовались вдвойне.

Неужели их уже скоро освободят из этого добровольного плена? Вот попали,

рассуждал сам с собой Шелонин, ни взад, ни вперед. Вперед — не те силы, чтобы сбить сулеймановские орды, а назад идти заказано, назад, в Габрово, можно прибыть разве что мертвому, чтобы не краснеть перед живыми.

А цепочки шли и шли. Интересно, в какой группе конных находится генерал? Может, вон в той, что остановилась на самой высокой точке? До вершины далеко, но Шелонин отчетливо видит, когда люди повернуты к нему лицом, а когда спиной. Небось и они видят сейчас эти ложементы, может, про себя говорят: пусть потерпят малую малость, скоро мы их вызволим!

Пора, давно пора… Сколько полегло здесь людей, защищая Шипку и гору Святого Николая! Тут каждый камень облит русской кровью, каждый аршин подержал на себе мертвые и израненные тела. Совсем недавно Иван перетаскивал убитых из мертвой зоны. Был среди них и Егор Неболюбов. Не отыскал его ШеЛонин: разве распознаешь погибшего в августе? Еще жалче Ивану Панаса Половинку: ни за что погиб человек! В бою умирать положено, а тут доконал мороз. И не одного Панага, не десять или двадцать, а тысячи и тысячи людей — не изнеженных, не избалованных теплом юга, а закаленных суровой природой севера. Приятель Бородина, командир роты из девяноста пятого Красноярского полка Костров, когда-то рассказывал, что у них больше половины солдат и унтер-офицеров — жители северных мест Псковской губернии. К этим местам относится и его Порховский уезд. Может, земляки были, может, кто-то до армии там жил — в Демянке или Корнилове, Подоклинье или Заклинье, Гнилицах или Лентеве? Наверняка были из этих мест! И замерзали тут, рядом с ним… А может, и хорошо, что не повидал он своих земляков? Какой толк, если нельзя им помочь? Вон про Панаса Половинку он знал, что тот рядом, а спасти его не мог. Погиб и ротный. Подпоручик Бородин плакал как дитя, когда узнал о гибели друга. В тот вечер Бородин проклинал всех, от главнокомандующего до воров-интендантов. Иван Даже прикрыл плотнее дверцу землянки, чтобы никто не услышал слова ротного: за такое могут сослать и в Сибирь, не посмотрят, что он офицер и дворянин.

А Елена?.. У Ивана комок подступает к горлу, когда он вспоминает ее — от первой встречи в Кишиневе до последней на Шипке. Как хотелось ему сказать, что любит он ее пуще себя!.. Не хватило смелости… Догадалась ли Елена о его чувствах или относилась к нему так хорошо просто как к русскому? Он ни с кем не делился своими сокровенными замыслами, а они у него были — на долгую жизнь. Он предложит Елене уехать в Россию. Это ничего, что его избенка хуже, чем у Елены в Габрове. С милым и в шалаше рай! Были бы любовь да согласие. К избенке он пристроит придел, натаскает бревен из господского леса: ночи осенью бывают темными, точь-в-точь как в Болгарии. Зимой он будет уходить, на заработки. И сытой будет Елена, и оденется она не хуже, а может, и лучше других — для нее он ничего не пожалеет! Так думал Иван все эти месяцы и не набрался храбрости сказать Хотя бы частицу того, что давно решил сам С собой.

В судьбу надо верить, убеждал себя Иван. Сколько раз жизнь его висела на волоске, а вот бог миловал. Царапать — царапало, а убивать — судьбой не дозволено! Елена тоже бывала под сильнейшим огнем: и когда доставляла воду в августе, и когда увозила раненых в сентябре. Доставалось ей в ноябре и декабре, свиста Пуль и осколков она понаслышалась. Уцелела. В этот несчастный день пули залетали редко, а снаряды рвались в час по одному. Но Елены не стало. На роду, знать, это было паписапо. Не стало Елены — и что-то оборвалось внутри…