Широки врата
Шрифт:
Это была поэзия юношеского декаданса, плод сгнил, прежде чем он созрел. Поэт воспевал тщетность жизни, прежде чем он успел начать жить. Он отождествлял себя со всеми павшими империями, с увядшими до их цветения розами. Он был печален без слов, но выбирал слова с осторожностью и знал, что выбрал их правильно. Он был мелодичен, и воспевал в мелодичных стихах тщетность пения. Короче говоря, он был продуктом больного общества, которое ничего не знало, кроме своей собственной болезни.
Сам Форрест Квадратт оказался довольно небольшого роста, худощавым, близоруким в очках с толстыми стеклами. Его рука при рукопожатии казалась мягкой. Волосы были седыми, манеры благородны, а голос скорее грустным.
Форрест Квадратт принял, как должное, что очутился среди сочувствующих. Он объяснил, что когда-то был поэтом, возможно, величайшим для своего времени, но пламя выгорело, и он об этом знал, и не пытался возродить его. Теперь он был тем, что мир пренебрежительно называет «пропагандистом». И как наследник двух культур, он пытается объяснить свою страну стране своих предков, и наоборот. Он хотел познакомить Эмерсона с Гете и Гете с Эмерсоном. Два главных народа, каждый из которых предназначен привести в порядок и руководить полушарием. Две страны, которые должны не соперничать, а сотрудничать, и это произойдёт, когда они поймут идеалы и судьбы друг друга.
И так далее: старая нацистская пустая болтовня, но облеченная в красиво подобранные слова, произнесённые изысканным голосом без следа акцента. У Ланни мелькнула мысль: «Геббельс сделал хороший выбор! Интересно, сколько он за это платит?» А потом в голову пришли другие мысли: «Он получит деньги Ирмы и станет душой салона, о котором она мечтает. Добьётся ли он также ее любви? Конечно, он попытается, жена и дети не будут стоять на его пути». Из всего, что было, возник ещё один вопрос: «Стоит ли остаться и помешать? Нужно ли попробовать, или это только приведёт к другой ссоре?»
Прибыл пароход Firиnze, Ирма и Ланни были на пирсе, но выяснили, что беглецов на борту не было. От капитана судна они узнали, что пара поженилась, но у новобрачной не было паспорта или каких-либо документов, поэтому они были задержаны на острове Эллис, и Марселину могут отправить обратно при возвращении парохода. Газетные репортеры встречали судно в гавани, и пара стояла на палубе и её фотографировали. Это было незадолго до полудня, а во второй половине дня газеты были на улицах с живописной историей.
Ирма была возмущена. Она восприняла всё, как оскорбление своей семьи. Её родственница, пусть даже через брак, была задержана как обычная крестьянка. Она вызвала своего адвоката по телефону и поручила немедленно приехать с ней на остров Эллис. Ланни последовал за ними, потому что его уклонение было бы воспринято, как отказ от собственной сестры. Фашистский летчик был героем в глазах большинства итальянцев в Нью-Йорке, а также всех любителей газетной романтики. Как только журналисты узнали, что наследница и бывшая светская львица была заинтересована в этом случае, история вышла на первые страницы. В прессе каждый час комментировали развитие событий. Дочь знаменитого французского художника не совершила никакого преступления против августейшего правительства Соединенных Штатов и была женой, состоящей в законном браке. Поэтому она, безусловно, имеет право на гостеприимство на родине своей матери!
Компетентный адвокат и иммиграционный
Ланни должен был признать, что он присутствовал на свадьбе своей матери с французским художником за два года до рождения Марселины. Так ситуация выглядела действительно темной. Дать право Марселине войти в большой порт Нью-Йорка может только Конгресс, который примет закон, предоставляющий ей американское гражданство. Ирма была готова взять на себя все хлопоты, но, к сожалению, это может занять значительное время. Тем не менее, небо расчистилось, когда было сделано предложение, что Марселина может быть здесь в качестве гостя. Она и ее муж могут остаться в течение шести месяцев, и это разрешение может быть продлено Генеральным прокурором.
Поскольку муж имеет в своём паспорте надлежащую визу, то его жене потребуется «проездной документ». Комиссар сказал, что его удовлетворит заявление под присягой капитана судна о том, что брак пары был зарегистрирован им. Тогда, если миссис Ирма Барнс Бэдд согласится внести залог в пятьсот долларов, как гарантию, что ее родственница по браку не будет пытаться навсегда остаться в стране, то комиссар выдаст гостевую визу на шесть месяцев. «Я готова внести залог в пятьсот тысяч, если необходимо», — надменно заявила наследница. И, наконец, преследуемая молодая пара вышла из своего островного узилища.
Это было похоже на тщательно режиссированный выход на сцену. Много неопределенности и задержки, чтобы искры любопытства раздуть в пламя. Все друзья Ирмы хотели встретить беглую пару. Если они посещали загородный клуб, все на них оглядывались, если они входили в ночное заведение, на них направляли прожектор. Марселина была на седьмом небе, вдруг получив всё, о чём мечтала. Репортеры преследовали её. Когда они узнали, что она была танцовщицей, то сделали множество её фотографий. Она могла бы получить приглашение на сцену, если бы не медовый месяц. Она ожидала, что Ланни будет танцевать с ней, и ему нельзя было отказаться.
Между тем здесь был раненный фашистский герой, величавый, аристократичный, принимающий почести не для себя, а для дела, которому служил. Его разговор был похож на речи Квадратта, но он видел иное будущее мира. У него были не две великих империи, а три. Немцы должны двинуться на восток, чтобы уничтожить большевизм, оставив Балканы и области Средиземноморья для вновь пробудившейся итальянской нации. В конечном счете, Германия будет иметь Азию, а Италия будет иметь Африку. Это оставило бы для Соединенных Штатов не только Канаду и Мексику, но и всю Центральную и Южную Америку, а чего больше могут хотеть разумные люди? Так всё объяснил капитано тем дамам и господам, которые выслушали его, казалось, с полным удовлетворением. В их число входила наследница состояния Барнсов, которое он считал по существу своим.