Шишкин лес
Шрифт:
— Эй, ты, просыпайся! Надо смываться! Сельсовет приехал! И Левко с ними!
Степа садится и хлопает глазами. Закрывает простыней прыщи. Но Варя смотрит не на прыщи, а на золотой крестик, висящий у Степы на груди.
— Ты верующий?! — поражается она.
В те годы мало кто решался носить крест. Папа боялся, но тайком носил.
— П-п-понимешь... — бормочет он. — Это так, на всякий с-с-случай...
— Все! — смотрит в окно Даша. — Они уже здесь! Беги!
Она хватает Степину одежду и выбегает из комнаты. Степа, глянув в окно, в
Грузовик, привезший уродливые письменные столы, и легковушка, на которой прибыл Левко, уже стоят перед домом, и Василий Левко уже рассматривает сломанную печать и достает из кобуры наган.
— Печать сорвана, — объявляет он, оборачиваясь к грузовику.
Из грузовика вылезают и идут к дому член сельсовета и милиционер. Они не видят, как из бокового окна на втором этаже выскакивают и скрываются на веранде Даша в простыне и голый Зискинд, но голый Степа выпрыгивает из окна позже, когда Левко уже заходит за угол. Поэтому Левко успевает увидеть его.
— Стой! Стрелять буду!
Степа пугается не на шутку и бежит. Проносится, топча овощи, через огород.
Левко, член совета и милиционер бегут за ним. Член совета — человек пожилой, мелкий. Милиционер — молодой, но очень упитанный. Догнать Степу им не просто.
— Стоять! — Левко делает предупредительный выстрел в воздух.
Ужас придает Степе силы. Он мчится через сад. Член совета, запыхавшись, отстает, но Левко и милиционер продолжают погоню.
— Стоять! — орет Левко.
Степа ныряет в дырку забора. Левко сигает в дырку следом за ним. Милиционер в дырке застревает.
Голый Степа скрывается в лесу. Он младше Левко и бежит быстрее, но Левко упорен.
Степа бежит, стараясь выбирать кустарник погуще. Ветки хлещут его по лицу, раздирая в кровь и без того прыщавые щеки. Сзади опять слышен выстрел. Степа бежит еще быстрее. Скатывается в овраг.
Взбегает по противоположному склону. Исчезает в ельнике.
Левко скатывается в овраг вслед за ним, взбирается по другому склону и, совершенно задохнувшись, ложится на опушке леса животом на траву.
Тишина. За деревьями проглядывает поле. Нежный подмосковный рассвет. Прямо перед носом у Левко в траве ползет жук. Ощутив сильнейший приступ дежавю, Левко долго, очень долго смотрит на жука, прежде чем прихлопнуть его рукояткой нагана.
Пока он смотрел на жука, Степа убежал. Папину молодую жизнь в этот день спас жук. Может быть, этот жук был потомком того жука, у которого на этом самом месте мальчик Вася Левко когда-то отрывал ноги. Поэтому я все время повторяю: все в жизни связано, и где кончается одно и начинается другое, понять совершено невозможно.
Левко встает, прячет наган в кобуру и, брезгливо морщась, глядит на восходящее над полем солнце.
А дом тогда у нас все-таки не забрали. Потому что наступили годы индустриализации и коллективизации, и бабушкин «Машинист» вдруг стал символом всей этой новой эпохи.
Когда люди слышали слово «СССР», они думали о бабушкином «Машинисте».
«Машинист»
Бабушка Варя никогда не мечтала, как ее отец Чернов, о служении государству. Это получилось как-то само собой. Но для Левко она стала так же недосягаема, как раньше был Чернов.
Кузнечики стрекочут в саду. Стрекозы неподвижно стоят в горячем июльском воздухе. Плотники постукивают молотками. Рядом с домом, в саду, строят новую бабушкину мастерскую. А веранда опять стала верандой. И на ней стоит на столе самовар, и Полонский с Варей, в дачных полотняных одеждах, пьют чай, когда на крыльцо взбегает в сопровождении Зискинда и Степы очень веселая Даша и объявляет:
— Мама! Папа! Это мой лучший друг Степа Николкин. А это Зискинд. Он обэриут. Я от него беременна.
Варя крепкими пальцами скульптора завязывает в узел чайную ложечку.
Полонский отнесся к этому известию спокойно. Он по себе знал, что всякому бунту приходит конец.
— А чем вы, молодой человек, занимаетесь? — спрашивает он у Зискинда.
— Я, ваше сиятельство, валяю дурака, — с готовностью сообщает Зискинд.
— Понимаешь, папа, — говорит Даша, — валять дурака — это у обэриутов принцип поэтического творчества. Они восстают против обывательского здравого смысла и мещанского реализма. Это как музыка Шостаковича.
— А конкретнее? — настаивает Полонский.
— Конкретнее, — говорит Зискинд, — пожалуйста:
Пью фюфюлы на фуфу Еду мальчиком в Уфу Щекоти меня судак И под мышку и сюда Ихи блохи не хоши Пуфы боже на матрас.Длинная пауза. Кузнечики стрекочут. Плотники постукивают.
— Понятно. Но хоть водку вы пьете? — спрашивает Полонский.
— П-п-пьем, — отвечает Степа.
— Так неси, — говорит Полонский Даше. Даша уходит за водкой. Плотники постукивают молотками.
Щекоти меня судак, Щекоти меня судак, Щекоти меня судак, Щекоти меня судак,— начинает приговаривать Полонский в такт стуку молотков.
И Варя вторит ему:
И вот этак и вот так, И вот этак и вот так...Ночью, отражаясь в боку самовара, на веранде горят лампы. Бутыль уже наполовину пуста. Полонский отбивает по столу ритм, Даша аккомпанирует на скрипке, а пьяные Варя, Зискинд и Степа хором скандируют Хармса: