Шишкин лес
Шрифт:
Надменный официант ведет к Степиному столику Панюшкина.
Следователь Панюшкин еще молод, чуть больше тридцати, но у него довольно большая борода, длинные по сторонам лысины волосы, а на груди поверх свитера большой крест. На следователя он абсолютно непохож. Степа жует губами, пытаясь вспомнить, где он раньше его видел. Забыть такую внешность невозможно, а вот Степа все на свете помнит — а тут забыл.
— Здравствуйте, Степан Сергеевич, — улыбается следователь. — Я Панюшкин Егор Егорович от госпожи Левко. Очень, очень рад с вами познакомиться.
Голос у него тихий, проникновенный. Улыбка приветливая, мягкая. Почтительно, двумя
Официант кладет перед ними переплетенное в кожу меню и с непроницаемым видом оповещает:
— Сегодня уха с севрюжкой очень удалась.
— Севрюжка — какое чудное слово! Я с севрюжкой обязательно возьму, — по-детски радуется Панюшкин, — и еще что-нибудь вкусное. Я ужасно голодный.
— На второе рекомендую седло барашка, — говорит официант.
— Невероятно! Про седло барашка я только в книгах читал. — Панюшкин с нескрываемым интересом смотрит по сторонам. — Как тут хорошо. И сладкое, наверное, какое-нибудь особенное подают, да?
— Сладкое мы п-п-потом закажем, — говорит Степа официанту. — А сейчас уху и седло барашка неси, деточка, а мне только закуски, мои, как обычно.
— Только обязательно сладкое закажем, — говорит Панюшкин. — Я ужасно люблю сладкое. А в такое место когда еще попадешь.
— Водки?
— Я водку пью, — весело сообщает Панюшкин. Официант исчезает.
— Как это вы его симпатично «деточкой» назвали, — радуется странный Панюшкин. — А ведь ему лет пятьдесят. — И шепотом: — Боже мой, Степан Сергеевич, а кто ж это там сидит? Это не артист ли Басилашвили?
— Да, это он.
— С ума сойти! Мои домашние, как узнали, что я в «Толстоевском» с вами встречаюсь, такой подняли переполох, — радостно улыбается Степе Панюшкин. — С таким выдающимся человеком и в таком престижном месте.
Тихий его голос Степу гипнотизирует и раздражает одновременно. А потом начинается что-то совсем невообразимое.
— Степан Сергеевич, — говорит Панюшкин, — вы простите, но я сейчас на секундочку вторгнусь в ваши мысли. Вы ведь сейчас пытаетесь вспомнить, где вы мою бородатую физиономию видели? Да?
— Да, — признается Степа.
— Это вы не можете вспомнить потому, что видели меня не в этой жизни, а в предыдущем моем земном воплощении.
— П-п-простите?
— Это было шестьдесят шесть лет назад, в одна тысяча девятьсот тридцать втором году, — говорит тридцатилетний Панюшкин, — когда я служил священником в деревне Троицкая под Клином и тайно крестил вашу дочь Анну. Царствие ей небесное. Вот тогда вы меня и видели. Ага! Узнали! Вижу, что узнали!
Степа морщится и молчит.
— Не пугайтесь, — шепчет Панюшкин. — Это я шучу. Я православный христианин и в индийскую эту ересь про другие жизни не верю. Это был не я, а отец Егорий Панюшкин, мой прадед. Я на него ужасно похож. Бабушка утверждает — одно лицо. Я и Егором назван в честь его. У нас все Егоры. И мой папаша, и я, и мой сын.
— П-п-п-поразительно, — говорит Степа.
— Ничего поразительного нет. Генетика. Да я и бороду ношу, как у отца Егория. Вот вы и заволновались.
— Там была еще девочка, — вспоминает Степа, — глухонемая.
— Так ведь я от этой девочки и произошел. Это была дочь отца Егория, моя будущая бабушка. Она сейчас еще жива и ваш тот приезд отлично помнит. Она сызмала, после смерти матери, хозяйство отца Егория вела и в церкви помогала. Вот вы ее там и видели. Вы и ваша жена, Дарья Михайловна, царствие ей небесное.
Пауза. Панюшкин с детским
— Там еще была к-к-коза, — говорит Степа.
— Совершенно верно! У них была коза. Бабушка и про козу помнит. — Он показывает на закуски: — А что ж это такое черненькое?
— Трюфеля.
— Первый раз в жизни вижу трюфеля. Надо загадать желание. И с живым классиком первый раз за столом сижу. Многая вам лета, Степан Сергеевич.
Он поднимает рюмку, выпивает и, зажмурившись от удовольствия, закусывает трюфелем.
— Мы потом Макса туда п-п-привозили крестить, но отца Егория не нашли, и в церкви был уже какой-то склад, — вспоминает Степа.
— А как же. Склад стройматериалов, — кивает Панюшкин. — Потому что Максим Степанович родился у вас в тридцать седьмом, а отца Егория уже в тридцать третьем вместе с бабушкой арестовали. Я по дотошности своей профессиональной про их арест все разнюхал. И все документы видел. И донос на них видел, и обвинение в религиозной пропаганде с целью подрыва советской власти, и протоколы допросов, и приговор. Допрашивали по церковным делам тогда в подвале на Сретенке, а расстреливали на Старо-Калужском шоссе, как раз по дороге от Москвы к вам, в Шишкин Лес, за деревней Ракитки. Если от города смотреть — направо. Там отца Егория в одной группе с глухонемой его дочкой, моей то есть бабушкой, и расстреляли. Извините за печальную тему, но это для нашего разговора важно. В ту ночь там сто сорок три человека расстреляли. Яма там оказалась недорыта. При них дорывали, а потом расстреляли. А ей, бабушке моей, было тогда всего шестнадцать лет. И она выжила. Она в яму прыгнула чуть раньше залпа, ночь пролежала среди трупов, а потом раскопалась. Дальше целый роман, но выжила и до сих пор жива. — И, еще больше понизив голос, Панюшкин спрашивает: — От меня направо, через столик, мужчина в очках ест курицу — ведь это Евгений Киселев с НТВ?
— Где? — оглядывается Степа. — А... Да.
— С ума сойти. Так вот, бабушке семьдесят шесть летом стукнуло, но она очень бодра. Мы с женой на службе, а весь дом и Егорка младший на ней. И по магазинам она шастает, вот такие сумки таскает. И, кстати, недавно она вас видела. У милиции. Вы сейчас вспомнили о старушке, которая на тротуаре что-то рассыпала. Да?
— Она в-в-вермишель рассыпала, — растерянно говорит Степа.
— Правильно, она тогда вермишель рассыпала. Ведь это она и была, моя бабушка. Это вы ее сейчас вспоминаете. Она вас тоже видела. Вы сейчас опять подумали, что я ваши мысли читаю, да?
Степа недоверчиво морщится.
— Некоторые, да, читаю, — улыбается Панюшкин. — Это оттого, что я всю жизнь рядом с глухонемым человеком и что-то от нее перенял. Они всех мыслей не читают, но какие-то видят, по движениям видят. Вот и я это перенял.
— Что вы п-п-переняли?
— А то, что все люди, Степан Сергеевич, от мыслей своих все время немножко эдак шевелятся.
Лицом и всем остальным организмом. Вот и у вас сейчас все слегка шевелится. Простой глаз этих мелких движений не замечает, а глухонемые все видят. И многие мысли прочитывают глазами. Иначе им не выжить. Вот это я от бабушки и перенял. Очень для профессии следователя небесполезная сноровка. Но в данном случае, с вермишелью, это я не ваши мысли прочитал, это просто бабушка вас видела и узнала. Вы же человек очень известный. Так что эту ванту мысль про старушку я не прочитал. Но некоторые мысли читаю. Степа молчит.