Шишкин лес
Шрифт:
Степа закрывает глаза.
Банкир, в ответ на немой вопрос Сорокина, разводит руками.
— Двести двадцать тысяч раз, — говорит Сорокин. — Двести двадцать — два. Двести двадцать — три. — Удар молотка. — Продано.
Многие оборачиваются, чтобы взглянуть на нового владельца дома. Лицо нового владельца скучно и невыразительно.
Павел, воспользовавшись паузой, быстро идет между рядами к Зине.
— Продали, вот и слава тебе господи, — говорит Степе Панюшкин.
Он только что вошел в зал и склонился к Степиному уху,
— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, Степан Сергеевич, — шепчет Панюшкин. — Грустно, конечно. Но надо же деньги отдавать. А хватит денег-то или не хватит?
Степа молчит.
— Если личные вещи сейчас хорошо покупать будут, может, и наберется девять миллионов, — говорит Панюшкин. — Народу-то вон сколько понабежало. Прямо вся Москва. То, что Алексей Степанович в полете погиб, это же так символично, это народ чувствует. Даже молодежь. Вон Жорик, помощник
Каткова, и этот явился. И то, что Сорокин по первому вашему зову примчался, тоже очень трогательно... Степан Сергеевич, вы меня слышите? Степа не отвечает.
— Он спит, — говорит Панюшкину Маша.
— Как спит?
— Так спит. Уснул.
За долгие годы сидения в президиумах папа научился спать сидя и засыпать в самое неожиданное время. Но при этом он слышит и запоминает все.
— Удивительный человек, — восхищается Панюшкин.
На сцене перестановка. Рабочие и люди Каткова вносят щиты с фотографиями вещей, выставленных в фойе.
Иван Филиппович, в черных очках, чтоб не узнавали, и с двумя полосками пластыря на лице, тоже здесь. Несмотря на эти предосторожности, многие его узнают и перешептываются. Смелый человек. Непотопляемый. По дороге из фойе в зал он останавливается рядом со Степой и тоже наклоняется к нему.
— Степан Сергеевич, сейчас рисунки и эстампы продавать будут, да?
— Он не слышит, он уснул, — говорит Ивану Филипповичу Панюшкин.
— Я вас помню, — узнает его Иван Филиппович. — Вы расследованием катастрофы занимались?
— Так точно.
— Так мы же дело закрыли. Или вы тут как покупатель?
— Как любопытствующий, — улыбается Панюшкин.
— А вот я хочу что-нибудь приобрести. На память. Там эскиз декорации есть к спектаклю Максима Николкина «Как закалялась сталь». Он в молодости Театром юного зрителя в Ашхабаде руководил, когда я там работал...
Умолкает, глядя, как Павел Левко выводит из зала Зину.
— Не поеду я домой! Не поеду! — упирается Зина.
Уцепилась за колонну в фойе, не хочет идти.
— А там Джек один, без тебя скучает. — Павел мягко, но настойчиво тянет ее. — Воет у калитки: «Где мама Зина? Где мама Зина?»
— Павлик, ты с матерью как со старой дурой разговариваешь! — кричит Зина, привлекая общее внимание. — А у меня еще, между прочим, очень красивые ноги.
— Тише, мама, тише...
— Что тише? На меня на улице все мужчины оборачиваются. Я хочу жить! Танцевать! Ты же со мной никогда не танцуешь!
—
У стендов и витрин с вещами Николкиных, как всегда, идет обмен мнениями.
— Страшные люди эти Николкины. Даже с такой трагедии ухитряются нажиться.
— Глупости. Если б они хотели нажиться, не стали бы продавать сразу после дефолта. Нет, тут что-то другое. Им срочно понадобились деньги.
— Зачем столько денег?
— Может быть, кто-то заболел и надо делать за границей операцию.
— Николкины никогда не болеют.
— Операция не стоит миллионы. А тут миллионы. Вы что, газеты не читаете? Это Камчатка.
— Какая Камчатка?
— Дуня Смирнова в «Коммерсанте» пишет, что Николкины покупают лицензию на разработку золотых месторождений Камчатки.
— Вы все перепутали. Это Минкин пишет в «МК». И не Камчатка, а якутские алмазы. И не Николкины, а Левко.
— Сэр, я никогда ничего не путаю.
— Какая разница? Это одна мафия.
Словом, обычные, когда собирается толпа, разговоры. Люди устроены так, что причиной всего непонятного, особенно всего опасного, они считают мафию, правительство, другой народ и прочие сообщества и структуры. В то время как самое непонятное — это мы сами. Самое опасное для нас — это мы сами.
Часть восьмая
1
Аукцион продолжается. На стенде рядом с Сорокиным пожелтевшая от времени тоненькая книжка.
— Лот номер четыреста тридцать три, — торжественно провозглашает Сорокин. — Первое издание всенародно известной поэмы Степана Николкина «Тетя Поля».
Степа просыпается.
— Я бы взял, — неожиданно говорит Жорик Каткову. — На память, в натуре.
— Идея хорошая. Только «Тетю Полю» не Алексей, а отец его написал.
— Все равно. Дашь взаймы?
— Не дам. Так тебе подарю. На память о нашей дружбе.
И хлопает Жорика по коленке.
— Ну, Валера, ты, в натуре, человек...
— Стартовая цена пятьдесят долларов, — объявляет Сорокин.
Катков поднимает руку.
— Пятьдесят долларов раз. Пятьдесят долларов два...
— Так вот я про Сорокина, — говорит Панюшкин, заметив, что Степа проснулся. — Это очень умно, что вы его уговорили аукцион вести.
— Откуда ты знаешь, что я его уговорил?
— Мысли ваши опять прочитал. Ведь вы сейчас думаете, что роль его в эти моменты решающая.
От него зависит, удастся ли вам деньги собрать. — И, понизив голос до шепота, продолжает: — Тем более что тот, кому их отдавать придется, небось тут сейчас сидит и подсчитывает.
— Кто сидит? — настораживается Степа.
— Тот, кто Алексея Степановича убил. Он наверняка сейчас тут. Ему надо же точно знать, что вы деньги имеете, что вы не «куклу» ему собираетесь подсунуть.
— Какую к-к-куклу?