Шишкин
Шрифт:
На какое-то время дубы стали для Шишкина предметом восхищения и размышления. Это не означает, что хвойные леса отодвинулись в сторону. Но совершенно очевидно, что вослед картине «Среди долины ровныя…» дубы в его творчестве заняли особое место. Об этом свидетельствуют Дубки (1886), Дубы (1887), Дубовая роща в Петергофе (1891), Дождь в дубовом лесу (1891), Мордвиновские дубы (1891), Осень. Дуб (1892). Внушительные дубы мордвиновской усадьбы действительно достойны восхищения. Причем художник, общаясь с деревьями, как бы одушевлял их. Они становились вполне понятными живыми существами. Дуб, оставаясь феноменом прекрасной и вечной жизни, принимал на себя роль символа, повествующего о мощи животворных сил природы; ему, таким образом, придавалось переносное, а не только прямое значение, так же, как в фольклоре, в литературных преданиях. При этом не возникало потребности гиперболизировать
Полянка. 1897 Государственный музей изобразительных искусств Татарстана, Казань
Поклонники художника с восторгом отзывались об его умении писать разные породы деревьев. Шишкин действительно писал не дерево вообще, а породу деревьев. Но если бы художник остановился только на этом, то он уподобился бы умеющему рисовать ботанику. Прежде всего он писал пейзаж, то есть создавал художественное произведение, а не ботаническую иллюстрацию. Знание при этом служило ему средством в достижении цели. Подобное же отношение было у Шишкина к пейзажу. Его слова, сказанные своему ученику Николаю Хохрякову: «Пейзаж должен быть не только национальным, но и местным»[19], по сути дела проводят главную мысль реализма, что общее, картина мира не может состояться без конкретного, без знания предмета изображения.
Папоротники в лесу. Сиверская. Этюд. 1883 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Дуб. 1887 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Такое понимание задачи видится в картине Дубки (1886). Вовсе не порода деревьев, не дубы стали главным «героем» этого замечательного полотна, а «общий план» природы.
Дубки, местность под Петербургом, куда часто совершали поездки живописцы, стали для Шишкина предметом поэтического восхищения. Художник как бы фрагментировал свою же работу Вид в окрестностях Дюссельдорфа. И вместе с тем в картине — реальная местность Дубки и пейзаж тоже реальный, но уже как бы не «местный», а характерный. Буйные дубы словно олицетворяют цветение жизни, подразумевая ту самую «вершину», о которой говорила Цветаева. Светлая и прозрачная картина мира, оказывается, не имеет местного колорита. Утрачивает ли она от этого национальный облик? И да, и нет. Художник воплотил характерные черты природы, выразил в них свое мировосприятие. Типичный для Центральной Европы вид сельской местности как будто бы скрадывает свойства национального пейзажа. Однако чисто русское восприятие природы и слабые приметы русского ландшафта (большое стадо, унылая деревня справа, равнинная местность) сохраняют национальную окрашенность пейзажа. Для искусства не имеет большого значения, будет ли истина, заключенная в красоте, иметь национальный или какой-либо другой облик. В реализме XIX века прекрасное виделось в национальном. Но последнее не являлось условием прекрасного.
Береза и рябинки. 1878 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Полевые цветы у воды Государственная Третьяковская галерея, Москва
Утро в сосновом лесу. Эскиз Государственная Третьяковская галерея, Москва
В одной из лучших шишкинских картин Утро в сосновом лесу живет все: и мощные размашистые сосны, освещенные золотыми лучами утреннего солнца, и влажный, замшелый покров земли, и сочная листва кустарника, и дыхание сиреневого тумана, обволакивающего лес и растворяющего лесные дали. Все, все дышит, растет, колеблется, произрастает, тянется к солнцу,
Однако при сопоставлении с этюдом Утро в сосновом лесу (1889) видно, что картина, утратив чуткость первого впечатления, обрела внушительность хорошо организованной композиции. Уравновешенность ее нарушается динамичным прорывом в глубину, оригинально перечеркнутым сломленным деревом. Пожалуй, слабее всего написаны медведи, не продвинувшиеся дальше довольно удачной компоновки в этюде.
Дубовый лесок в серый день. 1873 Государственная Третьяковская галерея, — Москва
Натурный этюд живее и непосредственнее схватывал впечатление от природы. Картина утрачивала эту живость, но она обладала некоторым превосходством над этюдом, ибо ставила проблемы, в том числе и философского, нравственного содержания, чего этюд не мог сделать в силу своей мимолетной, но емкой впечатлительности. Любовь Шишкина к папоротникам, мхам и травам проявлялась почти в каждой большой работе. Они стали как бы непременным условием восприятия полноты жизни. Образ словно лепился совокупностью предметов, среди которых трудно было отделить важные атрибуты от несущественных. Аромат реальности невозможен без натуральности впечатления, вызывающей массу тактильных, обонятельных, зрительных ассоциаций. Но случалось, что предмет обретал вдруг такую значимость, такую силу впечатления, воспламенялся таким восторгом, что превращался в особую тему. Тогда этюд, эта своеобразная запись природы, сделанная впрок для большого полотна, становился самостоятельным предметом изображения. Так возникали этюдные наметки, переросшие в небольшие картины, типичные, кстати, для передвижников, но не для Шишкина: Уголок заросшего сада. Сныть-трава (1884), Сныть-трава. Парголово (1884–1886).
Цветы на опушке леса. Этюд для картины Лес на берегу моря. 1893 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Уголок заросшего сада. Сныть-трава. 1884 Государственная Третьяковская галерея, Москва
Человек-школа
Крамской выразился как-то о Шишкине, что он «человек-школа». Вокруг него действительно клубились начинающие художники, желавшие воспользоваться уроками мастера. Первый известный пример — Федор Васильев, последний — алтаец Григорий Гуркин, создавший впечатляющие пейзажи своего горного края. В конце 1880-х годов перед Шишкиным открылась возможность педагогической деятельности. Назначенный в 1889 году конференц-секретарем, а затем вице-президентом Академии художеств Иван Толстой понял необходимость академической реформы. Он остановился на мысли о привлечении к преподаванию в Академии передвижников, значительно потеснив старые кадры.
В 1890 году Толстой назначил комиссию по подготовке нового устава Академии. Шишкин в состав комиссии не вошел, но стал одним из главных советчиков вице-президента. В 1892 году Толстой ввел в Совет внештатными членами Илью Репина, Архипа Куинджи, Ивана Шишкина, Василия Поленова, Виктора Васнецова. «Шишкин, — отмечал Толстой, — уже обсуждает с Куинджи и Репиным, как им действовать в Академии»[20].
Отношение передвижников к вхождению в Академию художеств было различным. Куинджи сначала сопротивлялся, но затем переменил мнение. Николай Ярошенко, Григорий Мясоедов, Николай Ге оказались ярыми, непримиримыми противниками Академии. Творчество передвижников подошло в это время к кризисному рубежу. Апогей социально ориентированного искусства, пришедшийся на 1870-1880-е годы, был пройден. Скандалы в передвижнической среде в какой-то мере отражали неудовлетворенность творчеством. Мало этого, в сознании некоторых передвижников преобладала их прежняя непримиримость к идеологии официального учреждения, откуда они некогда демонстративно вышли. Но время стремительно менялось, бывалая вражда нивелировалась, и если академическое руководство предлагало сотрудничество и тем самым признавало передвижничество серьезным фактором художественной жизни, то не было оснований для отказа. Ранее других это понял Шишкин. Его отношение к Академии, далекое от пиетета, тем не менее не было враждебным. Художник участвовал в выставках, имел звание академика, как, впрочем, и некоторые другие передвижники. С согласия Академии Толстой пригласил на профессорские должности Репина, Шишкина, Куинджи, Владимира Маковского и других, что отвечало намерениям последних о создании школы. Пейзажный класс решено было доверить одновременно двум мастерам: Шишкину и Куинджи. Между собой пейзажисты решили, что некоторые занятия будут проводить сообща.