Шиза
Шрифт:
– Вот именно! Я не представлял другого пути, кроме как экзамен этот идиотский выдержать. Во что бы то ни стало. Это уже потом я сообразил, что пацаны просто не хотели меня брать к себе. Я даже знал – кто больше всех не хотел. Лидер ихний, Чалый. То ли это фамилия, то ли кликуха такая была у него, не суть… Я так и не смог этот уголь удержать. И с тех пор каждый раз, как я вижу костер, мне кажется, что я выгребаю из самой его сердцевины горячий уголек и, сжав зубы, хватаю его ладошкой. Поэтому я не люблю костры. Хоть большие, хоть маленькие. И огонь
– Но с компанией этих ребят, – предположил я, – просто так дело не кончилось?
– Нет, не кончилось, – буркнул Лекарь, глядя в одну точку на полу. – Не могло просто так кончиться. Сейчас не помню подробности, но как-то они взяли меня с собой делать зацепы. Это когда из закаленной проволоки делается такая штука метра полтора длиной, на одном конце петля, чтобы держаться, а на другом крюк. Зимой, когда гололед, неповторимый кайф – зацепиться этим крюком за бампер какой-нибудь машины, «газели», автобуса и мчаться, скользить, пока водила не заметит.
– Но это ведь опасно!
– А кому тогда, в девяностые, было легко? – неожиданно отреагировал Лекарь. – Меня ведь что распирало: многие и за машиной боялись мчаться, и тест с горячим углем не проходили, и вроде как были своими, приближенными к Чалому. А я зацепы делал ювелирно, не боялся нисколько, но пройти тест с углем не мог… Да мне равных в зацепах не было! И это казалось жуткой несправедливостью, я горел желанием доказать, прижать всех недовольных. И прежде всего этого Чалого, конечно. Машину могло занести, она могла затормозить – ты каждую секунду должен быть начеку. Чудовищный риск! Очень опасное дело, эти зацепы.
– Я правильно тебя понял: с одной стороны, ты их ненавидел всех, и прежде всего – Чалого. С другой – для тебя не было большей награды, чем влиться в их команду? Чтобы они, как ты выражаешься, приняли тебя за своего?
– Ну да, примерно так, – кивнул он, виновато улыбнувшись, – такое вот невозможное сочетание.
– И вот, – напомнил я ему, – как-то тебя взяли на это дело…
– Я тот зимний вечер в деталях помню, как сейчас. Как мы уцепились за последний грузовик, правда, не помню почему, но нас оказалось двое… Тех, кто смог, глотая выхлопы, удержаться. Я и Чалый. Мы неслись на приличной скорости. Орали, как поросята недорезанные. Такого кайфа я не испытывал ни до, ни после.
– Вы орали, – удивился я. – А водитель не слышал?
– Раз не остановился, – махнул он рукой, дескать, незачем по пустякам прерывать такой захватывающий рассказ. – Значит, не слышал. Может, у него музыка гремела в кабине, мы ведь не знаем! Потом я понял, что победитель должен остаться один. Двое – это слишком много. Мы не должны были финишировать вдвоем! На одном из поворотов я изловчился и выбил ногой крюк Чалого из буксировочного паза. Тот кубарем укатился под колеса сзади ехавшего самосвала и погиб. А я уехал.
– Так спокойно и уехал? И водитель не остановился?
– Ну да… Мне… кажется, – протянул он, прикрыв на мгновение глаза, – я даже слышал, как хрустели его
– И тебя не мучила совесть, ты потом не раскаялся? У него могли родиться дети… Он мог кем-то стать в этой жизни…
– Еще как мог! Я ни на йоту не сомневаюсь в этом. Только не старайтесь, я вас понял с первого раза, – усмехнулся Лекарь. – Я даже знаю, что отсутствие раскаяния – это один из признаков психопатии по американской классификации Хэра. Но не буду себе приписывать то, чего не было.
Я откинулся на спинку кресла. Он знает «Перечень психопатических черт» Роберта Д. Хэра – или сокращенно ППЧ. Мне не послышалось? Что это – сюрприз? Заготовка?
– Ты знаешь этот перечень?
– Макар Афанасьевич как-то дал почитать методичку, – пояснил он, словно это был модный детектив или боевик. – Я и заинтересовался…
Вот это кульбит! Он не мог предполагать, что разговор «вынесет» нас к этой методичке. Выходит, Макар Афанасьевич существует. Жаль, не хотелось бы. Но это так, сноска.
– Итак, мы говорили о раскаянии! – продолжил я.
– Так вот, не было его. Стопудово! Умом я все понимаю, но тогда не раскаивался нисколько, уж очень был зол на Чалого и на всю компанию. Они, по сути, хором издевались надо мной, в каком-то смысле насиловали меня. Хладнокровно глазели, как я терпел адскую боль, и умирали со смеху, когда я не удерживал этот самый уголек в своей ладони. Они выжгли мои линии Жизни, Любви, Сердца…
Он раскрыл ладонь, на которой я ничего особенного не увидел, но сочувственно кивнул, дескать, понимаю…
– Сожалею, Константин, – покачал я головой, – но в юности мы все максималисты, ты мог отказаться от этой затеи, никто тебя на аркане в компанию тех подростков не тянул. А то, что ты сделал, пусть не преднамеренное, но убийство.
– Ну да, ну да… Сейчас вы начнете меня воспитывать… Короче, вы спросили, люблю ли я смотреть на огонь. Отвечаю: нет, поскольку в памяти сразу всплывают эти подробности, гогот толпы, а ладонь начинает зудеть, как будто ее чем-то стягивает. Не люблю!
– Тебе повезло, но на этом твои везения не кончились, так?
– По-разному случалось, фортуна – бабка капризная, то передом повернется, то задом. Но в одном вы правы, какое-то время после того случая мне действительно везло. Пацаны даже шутили, мол, Бережок, крутой больно, с него вода как с гуся скатывается.
– Как тебя звали пацаны? – поинтересовался я. – В этом возрасте обычно всем дают клички, разве нет? У тебя разве ее не было?
– Была. Бережок, Фуфырик… Насчет Фуфырика – почему, не знаю. Дело не в этом, Илья Николаевич, – мой собеседник встрепенулся, искоса взглянул на меня и угрожающе произнес: – Вы мне тут зубы-то не заговаривайте!