Шкатулка Люцифера
Шрифт:
– Ты не врешь, Фрицци? – переспросил мастер и повернулся к незавершенной картине.
На нее упал последний солнечный луч, и мастер увидел лицо Шарлотты Вайсгартен, полное смертной муки и безысходной тоски перед неведомым…
– Зачем мне врать, господин! – воскликнул мальчишка, пытаясь вывернуться из руки хозяина. – Это чистая правда, провалиться мне на этом месте!
И тут мастер Бернт услышал в глубине церковного нефа медленные, неуверенные, шаркающие шаги старика.
Советник Вайсгартен вышел из тени на свет, падающий от высокого стрельчатого окна, – и мастер поразился происшедшей в его лице, во всем его облике перемене. Лицо старика, и до того усталое, изможденное, опустошенное, сегодня напоминало полуразрушенный дом, который давно покинули жильцы, в котором поселились сквозняки, привидения и дикие звери. Дом с выбитыми окнами, выломанными дверями, обвалившимися стенами.
Подбородок старика трясся, щеки обвисли и посерели, седые волосы свисали мертвыми спутанными прядями. И только глаза горели прежним огнем, только в них еще присутствовала жизнь и воля.
И еще одно яркое и живое пятно было в его тусклой фигуре.
Перстень с огромным рубином, знаменитый перстень крестоносцев сиял на правой руке советника, как третий глаз – бессонный, пылающий, дьявольский глаз.
– Как подвигается твоя работа? – спросил старик голосом хриплым и надтреснутым, словно карканье старого ворона разнеслось под церковными сводами.
– Я близок к завершению, – ответил художник с поклоном. – Еще, возможно, месяц…
– Месяц? – переспросил советник, и его землистое лицо начало наливаться кровью. – У меня нет месяца! Постарайся закончить работу быстрее, мастер Нотке! Постарайся закончить ее быстрее – и ты получишь огромную, царскую награду! Ты станешь богатым человеком, мастер Нотке! Поистине богатым человеком.
– Благодарю вас, почтенный советник! – Мастер низко поклонился. – Однако… однако до меня дошли слухи, что в вашем доме снова случилось несчастье…
– Дурные вести распространяются очень быстро, – прокаркал старик. – Но смерть приходит еще быстрее. Поэтому тебе надлежит поспешить, мастер Нотке…
– Примите мои соболезнования, господин советник… – проговорил художник, опустив глаза. – Я понимаю ваше горе…
– Никто не может понять моего горя! – перебил его старик, и по его лицу пробежала мучительная судорога. – Никто не может разделить его! Моя Лотта, моя плоть и кровь… девочка моя… моя любимая, моя единственная дочь…
– Так, может, мы изменим условия нашего договора? – неуверенно проговорил мастер. – Может быть, мне не следует придавать последнему образу черты лица вашего младшего сына?
– Что?! – Голос советника окреп, он разнесся под церковными сводами как гром. – Как смеешь ты говорить такое? Мы заключили
– Но…
– Никаких «но»! Ты завершишь работу в соответствии с моим пожеланием – и завершишь ее быстро, так быстро, как только сможешь! Иначе ты пожалеешь о том, что родился на свет, и о том, что поселился в вольном городе Любеке!
– Как вам будет угодно! – тихо отозвался художник и отступил к колонне.
В церкви темнело, и страшное лицо советника Вайсгартена стало почти неразличимо.
Агриппина поглядела на часы, увидела, что еще без пяти одиннадцать, и открыла дверь своим ключом. На нее тут же пахнуло запахами коммунальной квартиры – щами, подгорелой кашей, хлоркой и средством от клопов.
Агриппина привычно подавила тяжелый вздох. Дом, милый дом! Да, вот уже восемь лет она должна считать домом вот эту дремучую коммуналку. Ну да ладно, сейчас не время сокрушаться и мечтать о несбыточном.
Стараясь не топать, она сделала несколько шагов по длинному коридору. Тотчас открылась ближняя дверь и выглянула голова, покрытая седыми мелкими кудряшками. Старуха Курослепова была, как всегда, на посту.
– Здрасте! – буркнула Агриппина, хотя знала, что зря.
Ответа на свое приветствие она, как обычно, не дождалась, старуха пожевала губами и подозрительно посмотрела на пол.
Коридор был длинный, пустой и темный. Пол застелен дешевым линолеумом унылого серого цвета – года два назад ЖЭК расщедрился и сделал ремонт, причем денег хватило только на полы. Обшарпанные стены украшал только один предмет – график уборки мест общего пользования. Заголовок был художественно выполнен внуком Курослеповых Степой, сама же бабка ежемесячно расчерчивала график и вписывала туда числа и фамилии. И неукоснительно следила за уборкой. Полы в коридоре и кухне были вылизаны до блеска, но радости это не прибавляло. В коридоре Курослеповы не разрешали повесить никому из жильцов даже вешалки. Впрочем, никому не приходило в голову оставлять без присмотра что-нибудь ценное.
В квартире было пять комнат, две из них занимали старожилы Курослеповы – мать, сын с невесткой и внук Степа, причем одна комната находилась возле входной двери, а вторая – возле кухни, старуха высудила ее в свое время после смерти одинокого пенсионера Леонидыча. В третьей комнате жила армянская семья, беженцы из Нагорного Карабаха – родители и трое черноглазых мальчиков-погодков. Отец семейства работал водителем маршрутки, мама Ануш убирала в магазине напротив. Старуха Курослепова ела несчастную Ануш поедом, упрекая в неряшливости и нерадивости, хотя та была аккуратна, тиха и молчалива. Со старухой всегда была солидарна Валентина Стукова, еще одна квартиросъемщица – унылая баба с вечно раздутой флюсом щекой. Все вечера она торчала на кухне, жалуясь бабке Курослеповой на мужа-алкоголика и прохаживаясь по поводу разных пришлых неизвестно откуда, причем эти разговоры всегда кончались одинаково – «Понаехали тут»!