Шкловцы
Шрифт:
Среди перепивших попадаются и такие, что сидят себе сконфуженно, молча, как набезобразившие дети, и икают. И с каждым иком вырывается из их наклюкавшегося нутра: «Ах ты, Господи!»или «Господи Исусе-Христе!»
Есть и такие, которые городят чепуху, каются, бия себя в грудь, качают головой и грозят кому-то, дескать… раз навсегда «Брешешь!»,так дело дальше не пойдет, потому что… потому что… «Брешешь!»
Прямо перед зданием монопольки стоит огромный мужик в новых сапогах и новом картузе. Видимо, этот крестьянин из пригорода уже чересчур напраздновался, обмывая свою новую одежду… Из одного кармана у него торчит пустая бутылка, из другого недопитая. Сам он держится за фонарь. Это только так говорится: «держится». На самом деле он обнимает столб обеими руками, как родного брата, которого он только что встретил после долгих лет разлуки, которого он искал и нашел в ярмарочной толпе. Он обращается к столбу,
— Зззз… звозчик!
И сразу после этого призыва плюхается на землю и бурчит, обращаясь к собственному животу:
— Ттт… трогай!
Ему кажется, что он уже вольно расселся в фаэтоне, и осталось только крикнуть кучеру «Пошел!», чтобы тот поехал.
Прямо у самого прилавка монопольки сидят развалившись два пьяных крестьянина с широкими бородами — деревенские здоровяки. У одного из них вывернуты наизнанку все карманы: штанов, двух распахнутых, надетых одна на другую, поддевок и те, что за пазухой. Он уткнулся лицом в руку так, что шапка волос свисает с рукава, распустил слюни и жалуется пьяно:
— Гроши нема-а-а… Коров нема-а-а…
Второй крестьянин в валяной магерке [162] , заломленной на затылок, сидит напротив и посмеивается над своим несчастным кумом, который ревет как баба… Он качает над ним своей пьяной головой вперед, назад и опять вперед, как деревянный человечек, шарит в своих карманах и смеется:
— Эх, морда твоя бычья, рыло твое свиное! Чего ж теперь-то выть? Коли б ты ховав, як я ховав!Ох-ох-ох!.. Было бы все по-другому…
162
Шапка без полей, свалянная из белой шерсти.
Вот сейчас он ему покажет, как прятать гроши, которые выручил за проданную корову!
Вот один карман, видишь? Нет ничего, кажись, а? Сейчас увидишь!.. Ох-ох-ох!..
Но чем дальше он лезет в карманы толстых полотняных одежек, чем глубже он копается за пазухой, чем основательней прощупывает кушаки, чем поспешнее перебирает полы рубашек и поддевок, тем жалобнее смеется пьяным смехом. Его довольная рожа с полузакрытыми глазами становится испуганной, глаза лезут из орбит. Кажется, он вот-вот протрезвеет… И все же он продолжает твердить, что никто так не сумеет запрятать, как он запрятал. Чтоб все так прятали, как он запрятал… Коли б ты ховав, як я ховав?..А, что такое?.. Темп его хвастовства меняется во время поисков по карманам: чем быстрее и испуганнее он шарит, тем быстрее и испуганнее становится его «коли б ты ховав»… Он сам распаляется от собственных слов. Слова, казалось бы, все те же, но их первоначальное значение уже поменялось и меняется все больше и больше. Коли б ты ховав, як я ховав!Теперь это уже значит: ага, что-то здесь не так… Посмотрим в следующем кармане… Ничего!.. Ничего?.. Быть не может. Должно быть! Коли б ты ховав…Ничего! Нету? Это мне уже не нравится! Як я ховав…Здесь уж точно. А? И здесь ничего! Коли б ты ховав!Караул, люди, где деньги?! Як я хо-вав?Ай-яй! Нету все-таки! Нету???
И так далее и так далее. Мужик повторяет это до тех пор, пока его лицо совсем не перекашивается, выпученные глаза не стекленеют, а рука не застывает в последнем потайном кармане за пазухой. Тут он начинает выть, как побитая собака:
— Коли б ты… як я-a хова-ав…
Это значит: разрази меня гром! Случилось несчастье…
Тем временем вокруг хвастуна и его рыдающего кумасобрался кружок любопытствующих — евреев и гоев. Мясницкие подмастерья стоят подбоченившись, а мясник Симха-насмешник, разбойник в барашковой шапке, надвинутой на глаза, подходит и спрашивает:
— В чем дело?
Отвечают:
— В чем дело? Да все как всегда! Эти двое продали коров, напились, теперь деньги ищут.
— Их обоих обокрали, но один… Вот этот вот! Все еще думает, что он самый умный.
— Ты же слышишь: «так, как я спрятал, никто бы не спрятал».
— Да он уж больше так не думает! — говорит Симха-насмешник. — Его скоро удар хватит.
И действительно, в этот момент рука хвастуна вываливается из последнего потайного кармана с таким отчаянием и тяжестью, как будто кость в ней переломилась; сам он сгибается пополам и со стоном роняет шапку кудрявых волос на руку точно так же, как прежде его обворованный кум.Но
— Коли б ты-ы ховав, як я-a хова-ав…
Собравшееся вокруг хамье так и покатывается со смеху.
Их здоровый беззаботный хохот раззадоривает Файвку, заражает его. Он аж трясется от смеха и хохочет до колик. Но вдруг приходит в себя, вытирает набежавшие слезы и с некоторым удивлением оглядывается по сторонам: это и есть ярмарка? Пьют, дерутся, убиваются, крадут, насмехаются и вообще…
Он вглядывается в лица мясницких подмастерьев с подозрением: ему кажется, что они прекрасно знают, кто обокрал мужиков. Симха-насмешник в надвинутой на глаза барашковой шапке, который для вида спросил: «В чем дело?», наверняка все знает… Сам все подстроил, а теперь насмехается над жертвой собственной злой выходки…
Устыдившись, Файвка протиснулся сквозь веселящийся кружок и пошел прочь. Он представил себе, как протрезвевшие мужики поздно ночью ввалятся в свои темные деревенские хаты без коров и без денег, и от этой мысли у него защемило сердце. Но тут среди столпотворения людей и телег перед Файвкой появились деревянные будки и натянутые палатки, установленные в честь ярмарки во всю длину рыночной площади. На душе стало легче. Их-то он и искал! Вся соль ярмарки, вся суть Троицы, которую он так жаждал увидеть… Ох, нет! Он не обманулся.
Перед его жадными глазами вся Белоруссия расцвела шерстяными хустками — бледными маками на черном фоне. Словно собранная в складки радуга, пестрели полосатые крестьянские платья из грубого полотна; кацавейки из бумазеи с вышитыми на них синими, желтыми и зелеными звездочками и крестиками; расшитые мужские и женские косоворотки; кушаки — синие, как васильки, и красные, как малина; черные сарафаны с перламутровыми пуговицами; янтарные бусы, нитки кораллов, огромные можжевеловые трубки с медными крышками в дырочку и длинными чубуками; разноцветные шелковые ленты… Поблескивали поливные горшки и горшочки, обожженные снаружи, а изнутри покрытые коричневой глазурью, словно растопленным и охлажденным медом. Серебристо-серые глиняные глечики звенели благородными девичьими голосами… Большие миски из красной глины с зеленой поливой приветливо улыбались. Хмурые груды железного товара щерили начищенные острия и лезвия навстречу кучам розовых яиц, охапкам зелени, ситцам в цветочек и печеночного цвета овчинам. Из полумрака, из глубины палаток, таинственно выглядывали мрачные иконы. Узкие восковые, словно закопченные лица выныривали в блеске острых лучей из позолоченных окладов. Каждая икона — как маленький закат с чужой хмурой святостью посредине, немного пугающей и вовсе непонятной… Рядом с их воинственной праздничностью были веерами разложены обыденные и простые, напечатанные кричащими деревенскими красками лубки, изображающие Илью Муромца, Иванушку-дурачка, войну с турками, басни Крылова, Петра Великого и Царя-самодержцасо всей семьей, разодетой в пух и прах… Сразу за лубками — новые, вкусно пахнущие сапоги с широкими носами, длинными голенищами и оттопыренными ременными ушками; связки лаптей и мочалок из лыка; плетеные короба, укрепленные железными прутьями; связки плоских сушеных грибных шляпок; тяжелые дубовые сундуки, обитые серебристой жестью… И рядом с этими чудесами широкие деревянные столы завалены шкловскими фабрикатами: красивыми, точно покрытыми коричневым лаком буханками, посыпанными сверху тмином, а снизу припудренными желтовато-белой мукой; длинными деревенскими булками; сдобными лепешками, обмазанными толченой коноплей с кусочками запеченного лука посредине; красиво и ровно нарезанными маковницами [163] ; медовыми пирожками, шариками вареного изюма в сахаре; длинными конфетами в ярких бумажных обертках с золотыми ниточками — на вид они намного лучше, чем на вкус… Все любимые лакомства деревенского люда. А прямо напротив еврейских вкусностей с ними конкурируют нееврейские: разукрашенные пряники с красными и зелеными сахарными точечками, разноцветные леденцы, жирные пирожные с запахом трефного сала, орехи в глазури, пузатые крендели, засахаренные фрукты… И над всем этим товаром парят беззаботное желание все попробовать на зубок и звуки гармошек…
163
Лакомство из вареного мака.
У Файвки глаза разбежались. Его зазывал наперебой хор разных красок и запахов. От радужных вспышек даже голова закружилась, застучало в висках. И… Тихо! Вот и игрушки! Груды сокровищ. Настоящая ярмарка для детей. Игрушки лежали кучами, стояли рядами, как солдаты. Разве можно сравнить эти игрушки с теми свинцовыми петушками, которые мама когда-то приносила Файвке с ярмарки, чтобы обмануть его любопытство!.. Здесь были деревянные козлики: потянешь снизу за два рычажка, и они бодают друг друга рогами; и жестяные уточки, которые раскрашены прямо как настоящие и умеют качать головой. Здесь и солдатики: повернешь в них проволочную ручку, и они забарабанят обеими руками, как живые; здесь и куклы: нажмешь им на животик, они пищат; и бурые медведи, желтые львы и белые голубки; и всевозможные жуки: потянешь за ниточку, и они несутся как угорелые… А ведь мама откупалась от него за все прошлые ярмарки лишь картонной лошадкой! Только теперь он увидел, что такое всамделишная ярмарка.