Школа добродетели
Шрифт:
На пороге появилась девушка. Это была Брауни.
Эдвард и Стюарт смотрели на нее. Эдвард едва сдержал радостный крик.
— Привет, — проговорил он. — Это мой брат, Стюарт Кьюно. Он как раз уходит. — Потом обернулся к Стюарту: — Это студентка… моя знакомая… Бетти… гм…
Брауни сделала шаг вперед. Стюарт протиснулся мимо нее. Они посмотрели друг на друга, Стюарт слегка поклонился и вышел. Звук его тяжелых шагов замер на лестнице.
Брауни и Эдвард стояли как вкопанные. Эдвард подавил желание броситься к ней, а теперь стоял и не знал, что сказать. Он сделал
— Как ты меня нашла?
— Я подумала, что ты можешь быть здесь.
«Почему это она так решила?» — спросил он себя.
— Садись, пожалуйста.
«Мы за тысячу миль друг от друга, — думал он. — Вся та близость, легкость исчезли».
— Почему ты не сказал ему, кто я на самом деле?
— Потому что мне невыносимо думать, что кто-нибудь узнает о нашем знакомстве.
Мысль о том, что Стюарт мог об этом узнать, была ему нестерпима. Почему? Потому что Стюарт стал бы думать об этом, питать надежды, размышлять о будущем. Но этого не должен делать никто, даже Эдвард. Слишком многое поставлено на карту. Если он потеряет Брауни, если она уйдет, если она отвергнет или возненавидит его — это никого не касается. Эдвард бы не пережил, если бы кто-то узнал, что он потерял Брауни. Все, что касается ее и Джесса, должно быть тайной, скрытой от всех.
— Почему? — спросила Брауни. Она подошла к окну и выглянула на улицу, но открывать его не стала.
— Ты знаешь, что это за комната?
— Да.
— Ты уже была здесь?
— Нет.
Брауни отошла от окна и села на стул, освобожденный Стюартом. Свою сумочку она поставила на пол рядом. На ней была коричневатая клетчатая юбка и свободный шерстяной джемпер поверх полосатой рубашки. Она одернула юбку и натянула джемпер пониже. Эдвард снова опустился на кровать.
— Ах, Брауни, я так рад видеть тебя, мне так хотелось встретиться с тобой…
— Но почему ты хочешь скрыть это от других?
Эдвард чуть было не ответил: «На тот случай, если я потеряю тебя», — но эти слова были слишком самонадеянными. Как он может непотерять ее? Или иначе — как он может потерять то, чего у него никогда не было?
— Я не хочу, — сказал он. — То, что мы знаем друг друга, для меня драгоценно, и я не хочу, чтобы пошли какие-нибудь слухи.
— Да, я понимаю, — отозвалась она, немного подумав. — Так ты, значит, здесь живешь?
Эдварду пришла в голову кошмарная мысль: а вдруг она думает, будто он просто вернулся в свою старую комнату, словно это самой собой разумелось и ему все равно? Тщательно выбирая слова, он проговорил:
— Я решил, что не должен прятаться от этого. Что я должен… я не останусь здесь надолго… ровно настолько, чтобы…
Он сбился.
Брауни смотрела на него. Лицо у нее было тяжелое, вытянутое, усталое, губы тонкие, уголки рта опущены. Вокруг глаз собрались морщинки, кожа потеряла цвет, и казалось, будто Брауни недавно плакала. Волосы у нее были подстрижены короче, чем раньше, и неровно; возможно, она сама на скорую руку сделала это. Ее большое лицо с выступающим голым лбом выглядело обнаженным
Эдварда снова охватило болезненное ощущение бытия, жуткой ирреальности, о которой он говорил Стюарту.
«Она уйдет, — подумал он, — а мы толком ни о чем и не поговорим. Но теперь она уйдет навсегда».
— Брауни… пожалуйста, прошу тебя…
— Я понимаю. Извини. Я в каком-то шоковом состоянии.
— Прости меня. У видеть эту комнату… Ты должна была это сделать. Я не могу не взывать к тебе. Ах, если бы ты только знала, какими кошмарами забита моя голова! В ней полно пауков.
Брауни посмотрела на него мягко.
— Пауки — милые животные. От них нет никакого вреда.
— Мои пауки ядовитые.
— Я знаю. Это я ради красного словца. Потерпи. Моя мать продолжает тебе писать?
— Да.
— Так же, как прежде?
— Да.
«Боже мой, — подумал Эдвард, — она не должна видеть эти письма. Она может попросить показать их и увидит в них мой образ — кошмарный, черный».
Но писем нигде не было. Вероятно, их забрал Стюарт.
— Моя мать ужасно страдает, она не в своем уме.
— Я… да… извини… я бы хотел… ты живешь с ней?
— Нет, я остановилась у друзей. У Сары Плоумейн. В доме ее матери.
— Ах, Сара.
Воспоминание о Саре было для Эдварда мучительным, нежелательным, а мысль о том, что Брауни дружит с ней и разговаривает, была абсолютно невыносима. Эдвард вспомнил увиденное мельком через окно: Сара стоит на коленях перед Брауни и утешает ее. Он хотел встать на колени, утешить ее и получить утешение. Но расстояние между ними казалось непреодолимым, а такая поза — невозможной.
— Понимаешь, — сказала Брауни, — моей матери, кажется, невыносимо даже смотреть на меня. Она ненавидит меня, потому что я жива, а Марк мертв… Она всегда больше любила его.
— О боже!
«Неужели это никогда не кончится? — подумал Эдвард. — Неужели я вечно буду пожинать плоды того, что случилось?»
— Она, конечно, преодолеет это. На самом деле она меня любит. Любовь победит, ненависть уйдет. Она и тебя перестанет ненавидеть. Пусть тебя не огорчает… эта ненависть.
Слово «огорчает» упало перед Эдвардом, как монетка. Слова для ответа не приходили ему в голову, он только тряс головой, медленно и глупо, словно безмолвно наблюдал за чем-то. Он чувствовал себя прокаженным, отчаяние сделало его неприкасаемым, отупило его. Брауни не могла дать ему жизни, которой он жаждал, на которую надеялся. Он чувствовал (как случается с людьми, неожиданно подвергшимися смертельной опасности), что должен немедленно сделать что-то, предпринять какие-то усилия для собственного спасения. Он боялся, что Брауни в любой момент может встать и попрощаться с ним, а он не сумеет ее остановить. По крайней мере, он должен поддерживать разговор, чтобы прижать ее разум, как целительную пиявку, к своему больному разуму.