Школа добродетели

Мердок Айрис

— Иди домой, Урсула, иди, дорогая!

Они поднялись. Жесткая юбка Урсулы, теперь обильно пропитавшаяся духами Мидж, произвела суховатый звук, какой производит пила. Женщины посмотрели друг на дружку. Их наряды измялись, а лица при ярком свете были утомленными и уже не молодыми.

— Ты становишься еще красивее, когда устаешь, — сказала Урсула. — Как тебе это удается? Скажи Томасу, что односолодовое виски для нас полезнее, чем алкоголь на сахаре. Пожелай ему от меня спокойной ночи.

— Ты сама не можешь?

— Он ушел в себя. Одному богу известно, о чем он думает. Спокойной ночи, ангел.

Когда Урсула ушла, Мидж направилась в столовую, где, как она и предполагала, Томас

все в той же позе сидел перед графином с кларетом. Он любил вино, но пил умеренно. Он снял очки, и лицо у него стало мягче и уязвимее. Не глядя на нее, он протянул руку.

Столовая находилась на цокольном этаже, и теперь, когда шумный разговор более не наполнял ее, стали слышны звуки проезжавших мимо машин, то набирающие высоту, то затихающие, похожие то на порывы ветра, то на дребезжание окон. Мидж встала рядом с мужем и взяла его за руку, которая все больше покрывалась морщинами, пигментными пятнами и выглядела старше самого Томаса. Она стояла, сжимая его руку, а он потянулся к ней и погладил ее шелковое платье. Мидж отпустила его руку, обошла стол, наклонилась, подалась вперед и не без удивления (подобного тому, с каким он иногда смотрел на нее) принялась разглядывать мужа. Внешность Томаса нередко пугала ее — ей казалось, что лицо мужа меняется и она замужем сразу за несколькими мужчинами, никогда не встречавшимися друг с другом. Томас был печальным. Мидж смотрела на его голову, похожую на голову фокстерьера, на прищуренные светло-голубые глаза.

— Как аккуратно ты причесан, — сказала Мидж.

— И как неаккуратно — ты.

— Ты только что причесался?

— Нет.

— Они у тебя похожи на парик.

— Присядь на минутку, дорогая.

— Ты устал.

— Да. Присядь.

Мидж села напротив него.

— Урсула очень волнуется из-за Эдварда.

— Да

— Но ты что-нибудь сделаешь.

Томас помолчал несколько секунд, потирая глаза, а потом сказал:

— Это похоже на химическую реакцию. Эдвард должен измениться, а нам некоторое время придется наблюдать эту перемену.

— Сегодняшний вечер не очень удался, — сказала Мидж.

— Это было упражнение. Искусственное, какими нередко бывают упражнения. И формальный жест, возможно, имеющий некоторую ценность.

— Вот как… — Мидж налила себе немного кларета в стакан Гарри. — Я думаю, если бы ты и теперь продолжал делать вид, что не замечаешь Эдварда, он возненавидел бы тебя.

— Он еще не готов. Если бы я попытался загнать его в угол, он бы отверг меня, и впоследствии задача стала бы еще сложнее. Что бы я ни сказал ему сейчас, это походило бы на приказ. Люди, пережившие такое потрясение, воплощают некую мифическую драму, и обстоятельства могут подлаживаться под них почти сверхъестественным образом. Это поиски одиночества и очищения. Суть в том, что он хочет убежать — но не убежит, не увидев перед этим меня. Это структура событий, которой нужно дать развиться.

— Хочет убежать?

— Да. Я должен рассказать об этом Гарри.

— И куда?

— Не знаю. Но когда он накопит достаточно энергии, он убежит, исчезнет. И я хочу знать, куда он направит свои стопы. Вот именно это он и скажет, когда придет ко мне перед бегством.

Гарри в черном шелковом халате сидел, а Стюарт стоял перед ним. Они только что вернулись от Маккаскервилей.

— Я в твоем возрасте был глуп, — говорил Гарри. — Я был кем-то вроде безумного экстремиста, но, к счастью, не совершил ничего необратимого. Я был романтиком, и я остался романтиком. Я развивал свою природу, я не был целиком и полностью в плену иллюзии. А ты, судя по всему, оказался в ловушке чисто теоретического представления, будто ты есть воплощение добра

и святости или чего-то в этом роде. Не могу понять, где ты этого набрался. В школе ты не отличался религиозностью, а теперь приносишь ей в жертву свое драгоценное время, вместо того чтобы тратить его на изучение чего-то полезного. Почему ты не хочешь продолжать изучать что-то нужное? Ты мог бы учиться и параллельно помогать бедным. Ты бежишь от трудного к легкому — вот к чему сводится твое решение. Ты пораженец, ты — фальшивая монета. Ты бежишь из мира, так как понимаешь, что не можешь им управлять, не можешь добиться успеха. Ты бы хотел стать знаменитым профессором, выдающимся физиком, великим философом, но ты пускаешь все коту под хвост, выбрасываешь на помойку. Ты бы хотел узнать, как взорвать мир, но никогда этого не узнаешь, а потому единственный способ уничтожить его — сделать вид, будто ты от него отказываешься. Разве нет?

— Я так не думаю, — ответил Стюарт.

— Бескорыстие и скромность тебе не свойственны, ты помешан на власти, ты своего рода нравственный Гитлер. Будь ты художником в той или иной области, мне это было бы понятно. Я продолжал свои исследования, я имел успех, но в конце концов у меня остался интерес только к тому, что я мог целиком и полностью придумать сам. Вот что отличает художника — желание быть богом. Ты тоже хочешь быть богом, так что, возможно, различие между нами не так уж велико. Но ты не художник, тебе не хватает воображения, а это уже прямой путь к катастрофе. Может, ты хочешь подвергнуться преследованиям? Но ты ведь не хочешь закончить как жалкий неврастеник?

— Конечно нет, — сказал Стюарт.

— Что касается секса, то ты не можешь от него отказаться. Тебе по силам лишь отложить его на время, а это не пройдет бесследно для твоей психики. Люди будут считать тебя импотентом, или ненормальным, или скрытым гомосексуалистом. А может, ты ждешь идеальной любви? Чистый рыцарь, который заслужит принцессу, что-то вроде девственной валькирии! Твоя религиозная фантазия — это сексуальная фантазия в ином обличье. Ты не можешь дать обет безбрачия, это против природы, это закончится болью. В итоге ты набросишься на кого-нибудь, и тебя изгложет чувство вины, все пойдет прахом. Ты похож на меня, Стюарт, ты полон секса, он у тебя из ушей лезет. Ты неискренен, ты по-настоящему не знаешь себя.

— Я знаю о сексе, — сказал Стюарт. — Я хочу сказать, знаю о сексе в моей природе. Но для меня возможна жизнь по другой схеме.

— Нет, невозможна.

— Не понимаю, почему невозможна. Таким путем идут многие — прямо из школы в семинарию, никогда не занимаясь… всем этим вообще.

— «Всем этим»! Ты смотришь на секс как на черную яму грязи и деградации. Ты хочешь остаться невинным, не похожим на остальных. Я полагаю, это камень в мой огород — ты хочешь быть максимально непохожим на меня. Видимо, ты видишь во мне своего рода сексуального маньяка. Я не мог скрывать от тебя свою жизнь, когда ты был ребенком, я помню осуждающее выражение на твоем детском лице. Ты сохранил младенческое представление о природе вещей, которых не способен понять. Твои фантазии больно ранят меня. Ты это сознаешь?

— Слушай, па, — проговорил Стюарт. — Слушай, это вовсе не против тебя. Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь про мое детство. Но это никак не связано с тобой, и у меня не могло возникнуть желания ранить тебя.

— Могло, подсознательно.

— Я в это не верю. Я действительно пытаюсь себя понять. Но в каком-то смысле это не имеет значения. Тут что-то другое, что-то совершенное и абсолютное…

— Но это суеверие. Ничем не лучше веры в Бога, в которого, по твоим словам, ты не веришь! Так или иначе, это непреложно может обернуться злом или хаосом.