Школа Литтлмена
Шрифт:
— В злых я верю, — сказал, подумав, Рэй. — Однажды сам дьявол зацепил мои джинсы за гвоздь. Голову даю наотрез — никаких гвоздей там раньше не было.
— Мой отец может даже дьявола посадить за решётку, — с гордостью вставил Конни. — Он шериф и с двадцати шагов попадает в монету.
— Мне домой пора, — вдруг вспомнил Уилфилд.
Литтлмен сделал в воздухе три загадочных пасса и вручил каждому из мальчишек по большому спелому яблоку. Этим он поразил даже скептичного Конни.
— Но ведь яблоки ещё не созрели, — прошептал тот, недоверчиво рассматривая сочный плод. —
— А ты ешь и слушай… Приходите, ребята, завтра к дому Фроста. На лужайку. Берите с собою своих друзей. Я научу вас, как стать настоящими волшебниками. Встречаемся после полудня.
Ребята убежали, а Литтлмен даже глаза прикрыл — вот оно, его предназначение. Его таинственная Миссия. Он создан, чтобы быть Учителем. Для этого и разбудил его колокол. Знания, большие или малые, не могут принадлежать одному. Чтобы не принести людям вред, они не должны оставаться тайными, спрятанными в государственные ловушки. Они должны идти в народ, стать общедоступными. И будь он проклят, если подумает или сделает иначе. Колокол разбудил его, чтобы он своё таинственное богатство раздал всем людям.
Литтлмен осмотрел ребячьи лица, мысленным взором коснулся биополя каждого — они показались ему лёгкими белыми облачками, и только у Конни клубилась там и мгла. Литтлмен пожалел мальчика — с таким отцом, как Шериф, трудно сохранить детскую непосредственность и чистоту. Не беда, он отмоет его, очистит от житейской скверны.
— Ребята, — сказал он, — я люблю вас и хочу сделать вас красивыми. Эта лужайка — не школа. Это место встречи друзей. Из всех искусств самое простое и одновременно самое сложное — быть человеком. Достойным, мудрым, сострадающим… У нас будет волшебная школа. Поэтому я хочу взять с вас клятву: нигде и ни при каких обстоятельствах не использовать во вред людям то, что вы узнаете от меня или чему здесь научитесь.
— Мистер Литтлмен, — перебил его Рэй. — Вы обещали, что наша школа будет самая нескучная, а пока только говорите.
Литтлмен рассмеялся.
— Ладно. Первый урок — концентрация внимания. Такое умение понадобится нам для совершенно сказочного занятия: усилием мысли вы сможете менять расположение атомов и создавать из ничего — а на самом деле из воздуха, воды, земли — всё, что вам заблагорассудится. Это называется материализацией.
— Такого не бывает, — усомнился Конни. — Тогда все наделали бы себе кучу добра и стали миллионерами.
— И воров не было бы, — засмеялся Патрик. — Зачем воровать вещь, если её можно придумать. Твой отец, Конни, стал бы безработным.
— Сказки всё это, — презрительно заявил Конни, но когда Литтлмен пообещал научить его материализации первым, придвинулся поближе. Слушал учителя внимательно, жадно ловил каждое его слово.
Вечер был свеж — куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались голоса, звякала посуда — одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.
Ни с того, ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Всё, кажется, в порядке — дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Форста как в школу. И всё же… Один он!
«О чём это я? — удивился Литтлмен. — Какая ещё калитка?»
Тоска — неожиданная и потому непонятная — не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.
Не замечая редких прохожих, едва сдерживая горестный стон, Литтлмен свернул в узкую, кривую улочку. Он прошёл в самый конец её, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не белённый, с облупившейся зелёной дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава.
Именно в этом доме жила тоска.
Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.
Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчётливое ощущение: здесь всё знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.
«Странно… — подумал он и толкнул калитку. Она знакомо скрипнула. Ощущение-наваждение стало ещё более сильным. — Если сейчас окажется, что дверь открывается не наружу, как у людей, а вовнутрь…»
Дверь в самом деле открылась вовнутрь.
Опешивший Литтлмен остановился на пороге, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в полутьме дома.
Возле фанерной этажерки со старыми газетами и журналами таинственно блеснуло зеркало. Края его обрамляла то ли чёрная ткань, то ли чёрная бумага.
«Хозяин или хозяйка, по-видимому, умерли, — подумал Литтлмен, — а дом пустует. Нищих и бездомных юнцов в городке нет, вот развалюха и пустует».
— Это не траурный креп, мистер.
Дребезжащий старческий голос исходил откуда-то из угла, загороженного здоровенным буфетом.
— Это паутина и пыль. Обычная старая пыль.
Глаза наконец привыкли к полутьме, и Литтлмен заметил в углу старика. Тот громоздился в кресле, такой же огромный, как и его буфет. Лицо и руки старика в скудном вечернем свете выглядели бледно-голубыми.
— Артрит, — пояснил старик, будто сам увидел себя со стороны. — Я уже лет восемь не выхожу из дому.
— Простите, мистер…
— Ноубоди — подсказал старик.
— Простите, мистер Ноубоди. Я шёл по улице и совершенно случайно решил… Словом, я подумал… — начал оправдываться Литтлмен, но старик перебил его:
— Как бы не так. Вы услышали крики, да?
— Какие крики? Нет, я ничего не слышал.
Старик засмеялся.
— Вы не могли не слышать. Кричала моя душа, и вы толкнули калитку. По вечерам страх и одиночество бегают по дому, будто жирные крысы. Хватают меня за руки, грызут ноги. Не бойтесь, я не сумасшедший, — спохватился Ноубоди. — Самому с собой разговаривать противно, но вот когда в книге попадается красивое местечко, я смакую его вслух. Я люблю красивые слова и выражения. Кстати, как вас зовут? Я никогда не видел вас раньше.