Школа опричников
Шрифт:
— Вполне готов! — снова выражаю я свою готовность врать.
— Сколько вам лет?
Отвечаю, как сорвавшись с цепи.
— В каком году работали там-то?… Где работал ваш отец в 1918 году?…
Вопросы догоняют один другой, падают, как камни. Отвечаю быстро.
— За что ваш отец подвергался аресту в 1931 году?
От неожиданности я чуть не обезъязычел, но справился и с этим, хорошо рассчитанным, ударом.
— Отец не был арестован ни разу, — с деланным удивлением отвечаю я и чувствую, что вот-вот мог бы и ляпнуть правду — правду о родном отце, не о легендарном. Скосил глаза на стенографистов: строчат.
После получасового состязания мне предложили выйти в коридор.
—
И ровно через 10 минут меня вызвали, чтобы объявить, что я зачислен в школу и обязан явиться 17 сентября. Старший лейтенант коротко осведомил меня об условиях обучения.
— Курсанты состоят на полном иждивении — питание, обмундирование, даже проезд. Курсанты находятся на казарменном положении, выходят в город по отпускам, с субботы на воскресенье дается отпуск с ночевкой. Но, — добавил он строго, — если будете хорошо заниматься, а плохие отметки влекут за собой лишение отпуска. Успешно работая, можете рассчитывать на поощрение в виде — внеочередного отпуска в город, денежной премии, посещения театров и т. п. Само собой разумеется, что и дисциплина должна быть на высоте. Можете идти.
Испытание нервов выдержано, и я бегу домой в безотчетно радостном состоянии духа.
ПЕРВЫЕ ДНИ
17 сентября 1937 года я перешагнул порог Харьковской межрайонной школы НКВД, чтобы готовиться к карьере чекиста. Сомнения, опасения, вечная настороженность — позади. Все интересы — здесь, в этом здании, вывеска которого отпугивает харьковчан, как всякая с этими вот четырьмя буквами…
Явился к дежурному по школе. Он, справившись у командования о том, принят ли я действительно, сдал меня дневальному, а дневальный отвел в клуб, где и собралось 50 человек новых курсантов.
— Встать! — раздается команда, и в зал входит лейтенант государственной безопасности. Вскоре я знал, что это — товарищ Максименко, начальник-комиссар школы.
Максименко, разрешивший нам снова сесть, ведет беседу на тему — как мы будем жить и учиться. Срок обучения — два года, дисциплина — воинская, положение — казарменное. Обмундирование то же, что у комсостава внутренних войск НКВД, на петлицах трафарет: «X. Ш.» (Харьковская школа). При школе кружки: музыкальный, хоровой, спортивный, есть и кружок танцев, с платным преподаванием. Раз или два в неделю организуются культпоходы в театры, за счет школы. Два-три раза в неделю демонстрируются фильмы — общие и специальные, согласно учебной программе. Раз в неделю — доклад или лекция на темы политического характера. Курсанты составляют две группы, два курса по сто человек. Ежегодно один курс оканчивает школу, а на его место производится прием. До прошлого года набирали только из работников НКВД, а теперь, по решению партии и правительства и согласно указаниям товарища Сталина, набор произведен из числа партийцев и комсомольцев с производства и демобилизованных младших командиров Красной Армии. Имеется библиотека — большой выбор художественной литературы и учебников. Питание не ограничено никакими нормами, оклад 425 рублей.
Начальник-комиссар не забыл ни одной подробности, упомянул даже о том, что курсантам полагается пятидесятипроцентная скидка со стоимости трамвайных билетов. Сделав паузу, он вдруг спросил:
— Кто не желает быть в нашей школе?…
Мертвая тишина.
— Значит, согласны остаться все? — бросает нам Максименко и сходит с трибуны, а затем покидает зал под команду дежурного «встать!».
Дежурный объявляет нам порядок на сегодня. Во-первых, стрижка наголо. Курсант Пришвин взволновался:
— Как же это, товарищ дежурный? Мне 34 года. Мне секретарь парткома говорил, что ничего такого не будет, что не призывники… Да меня жена и
Дежурный строго посмотрел на Пришвина.
— Помните, товарищ, — сказал он раздельно, — вы уже курсант и приказ начальника школы должны исполнить беспрекословно. Кроме того, разводить вшей мы не собираемся. Видите — я тоже подстрижен? А вы только что поступили в школу и уже разлагаете дисциплину. Ваша фамилия?
Записав фамилию смельчака, дежурный скомандовал построение в коридоре. Построение заняло некоторое время, так как люди или вовсе не были на военной службе, или отвыкли от нее.
К двум часам нас оболванили. Четыре парикмахера посмеивались, а мы готовы были выть: жалко было шевелюр! Помалкивали, однако, — пример Пришвина был свеж.
После стрижки опять построение. На этот раз речь держал «наблюдающий по школе» — особое лицо, назначаемое из комсостава школы, главным образом из командиров взводов и дивизионов.
— Сейчас пойдем в город. Смотрите: дисциплина, строй и голов не вешать! Прямо перед собой — шагом марш!
Стриженые и в наполовину штатском одеянии, мы представляли собой объект всеобщего внимания. Люди останавливались, из трамваев высовывались любопытные. Одни смеялись, другие смотрели со сдерживаемым состраданием, думая, вероятно, что мы — арестованы и нас перегоняют из тюрьмы в тюрьму.
Мы недоумевали, боялись встретить знакомых.
— Стой!
Оказалось, что нас вели в баню. Это тоже казалось странным: в школе НКВД нет своей собственной бани, и нужно было маршировать через весь город километров восемь. Около часа мы ждали очереди перед баней, не имея права выйти из строя. Войдя, строем же, в баню, посмотрели на себя в зеркало: да! вид довольно-таки не того!.. Мыться входили тоже строем и, вымывшись, должны были ждать задержавшихся, чтобы строем выйти в раздевалку. Нам подали продезинфицированную одежду. Мы узнали, что карманы были очищены, ремни и портмоне охранялись двумя курсантами. Это была бдительность, проявленная неожиданно и под видом сбережения содержимого наших карманов от порчи при дезинфекции.
По возвращении из бани мы должны были расстаться с нашей одеждой: нас повели обмундировывать. Это заняло три часа времени. Выдали: по две пары белья, коверкотовую [3] гимнастерку с темно-краповыми петлицами, коверкотовые же галифе, фуражку, поясной комсоставский ремень без портупеи, хромовые сапоги, по две пары носков (шерстяных) и по паре носовых платков.
Но накормить нас позабыли. После бани разыгрался аппетит. Деньги были у каждого, но — где купить? Вечер ушел на размещение по комнатам, получение постельных принадлежностей и т. п. Разместили нас по комнатам — по пять, по шесть человек на комнату. Пружинные кровати, два одеяла, две простыни, пуховая подушка, тумбочка, коврик. Полы паркетные, идеальная чистота, прислуживают наемные уборщики, проверенные НКВД. На стенах, конечно, Сталин и Ежов.
3
Коверкот — плотная шерстяная или полушерстяная ткань.
Наконец-то, в 23 часа, нас повели на ужин. День кончен.
Наутро нас подняли ровно в 6 часов. Разбили по отделениям и взводам, выдали винтовки, принадлежности для их чистки (патронов не дали), противогазы.
Семерым оружия не дали — в том числе Пришвину.
Нормальная жизнь началась с четвертого дня, 21 числа. Вечером 26-го было общешкольное собрание с участием курсантов старшего курса. Как всегда на собраниях в Советском Союзе, много было ораторов и через край самокритики. Первым выступил начальник-комиссар, обрушившийся на Пришвина и на всю семерку, оставленную невооруженной.