Школа опричников
Шрифт:
Я недоуменно глянул на эту «картину».
— Удивлены? — весело спросил Яневич. — Сейчас увидите…
Открылась дверь, на пороге застыл чекист с двумя треугольниками в петлицах.
— Можно заводить, товарищ начальник?
— Да, — коротко бросил в ответ Яневич и кинулся к двери.
В камеру ввели человека, которого мы не успели разглядеть — так быстро Яневич повернул его лицом к двери.
— Стой, как я тебя учил! — приказал Яневич и сунул арестанту спичку. Тот, не оборачиваясь, стал отмеривать спичкой расстояние от двери — 16 спичек —
— Голову вперед, руки по сторонам, задницу назад! Забыл, что ли?! — заорал чекист во всю глотку. Сбавив тон до нормального, Яневич приказал. — Теперь считай! Да громче, громче! Посмотрю, сколько за полчаса насчитаешь…
Оказывается, считать надо было чернильные точки на том листе, что висел на двери.
Я посмотрел на курсантов: на их лицах отражалась ненависть к Яневичу и его подручному. Такого «допроса» мы, конечно, не ожидали. Яневич же, развалившись на стуле, превесело и предовольно ухмылялся. Несчастный считал, считал, считал… Вот он начал сбиваться, и тут же дверь распахнулась, ударив арестанта в лицо. Он упал, обливаясь кровью. Яневич встал, взял графин с водой и начал поливать голову жертвы. Когда тот пришел в себя, его подняли, я узнал в нем инженера авиамоторов Лаврина. Встреча!
Узнать-то я его узнал, но — с трудом и ужасом: на месте лица, кровавая масса, синяки и рваные раны на щеках, глаза — еле заметные отверстия, оправленные сплошной опухолью. Было жутко не только видеть его, но и заговорить с ним.
— Будешь признаваться? — крикнул садист.
— Я ни в чем не виноват, — тихо ответил Лаврин.
— Ага, не виноват?.. Раз, раз, раз, — Яневич бил инженера по лицу крепко сжатым кулаком, по этой опухоли, по этим ранам.
Устоять голодный и измученный человек не мог — через минуту он уже снова лежал на полу, а мерзавцы стали бить его ногами.
Курсанты, как по команде, вскочили и оттеснили садистов. По их лицам было видно, что они почти готовы убить Яневича, но — только почти: страх привит всей советской действительностью, еще там — «на воле», «на гражданке».
Мгновенно растворилась дверь, и вошли двое вооруженных рядовых — должно быть, они наблюдали каким-то образом происходящее в камере. Они унесли избитого. Мы же, немедленно получив обратный пропуск, отправились домой. На следующий день «практики» не было, не было и классных занятий. Курсанты сходились группами, делясь недавними впечатлениями. Каждый имел что-нибудь такое, что взбудоражило его душу и сознание.
Виденное лично мною было «пустяком» в сравнении с тем, что пришлось видеть и пережить многим другим курсантам.
Курсант Майсюк рассказывал:
— Я попал к старшему оперуполномоченному, младшему лейтенанту госбезопасности Фридману. Принял прекрасно и папиросами угостил. Потом повел по закоулкам НКВД в темноту, где понадобился электрический фонарик. Добрались до одной комнаты. Комната как комната, столы и стулья. Но сразу видно, что тут и приспособления для пыток. У одной из стен — мраморная доска и перед нею стул, с наглухо прикрепленными к полу ножками.
— Вот аппаратик! А?
Подошел к столу, нажал какую-то кнопку, появился рядовой чекист. Фридман подмигнул и ему. Тот вышел и вскоре привел арестанта лет сорока, должно быть, но измученного так, что и семьдесят лет дашь ему: скелет, кожа да кости, небритый, грязный, чуть на ногах держится.
Майсюк вздохнул и, прервав рассказ, обратился к нам — взволнованно и почти плача:
— Неужели и мы станем так «работать»?.. Я заявлю начальнику школы. Так нельзя же!
Оправившись, рассказчик продолжал:
— Будешь признаваться? — спросил младший лейтенант.
— В чем?
— Не знаешь разве?
— Нет.
— Сколько ты получал от английской разведки? Какое они дали тебе задание?
— О чем вы говорите? — воскликнул арестант и заплакал.
— Не реветь! Москва слезам не верит. Не признаешься, я покажу тебе кузькину мать — вот, при курсантах. Это будущие чекисты. Ну?
— Делайте, что хотите, гражданин начальник. Я ни в чем не замешан. Был рабочим, хорошо выполнял нормы, на 150 процентов даже. На вас я, конечно, не в обиде — написал донос кто-нибудь. Как только не стыдно врать и губить людей!
— Молчать! Агитировать меня вздумал? Или их, что ли, они тебе помогут, курсанты? Я тебя научу, сволочь!
По знаку младшего лейтенанта стоявший у дверей рядовой подошел к заключенному и потащил его к стулу, что напротив мраморной доски. Вдвоем с Фридманом они усадили арестованного, надели ему на голову железный обруч и стали сжимать голову этим обручем.
— Признаешься?
— Нет. Делайте, что хотите.
Фридман включил обруч посредством провода, и обруч начал сжиматься сам по себе. После некоторой паузы спросил:
— Будешь признаваться?..
Ответа не последовало. Выключили и ослабили обруч. Арестованный сидел, уставив глаза в одну точку. Подали воды. Он очнулся. Фридман дал ему дымящуюся папиросу, но после второй затяжки вырвал ее, закричав:
— Признаешься, гадина, спрашиваю?
— Нет.
— Включить! И поставте браслеты.
Обруч сжимался, помощник Фридмана начал возиться около пыточной машины.
Из пола торчали два крючка на расстоянии в полметра один от другого. Посредине ввинчено кольцо. Ступни истязаемого туго прикрепили ремнями к крючкам, — ноги приросли к полу.
— Привязать зад к стулу! Так. Протянуть шнур.
На стене — ролик с намотанным на него шнуром, конец которого проткнули сквозь кольцо в полу и прикрепили к обручу.
— Включить! — и ролик начал вращаться, стягивая на себя шнур, голова арестованного пригибалась к полу.
Курсант Кошкин не выдержал. Он подбежал к Фридману и с размаху ударил его по физиономии. Поднялся шум. Арестанта освободили. Трое вбежавших в комнату чекистов увели его. Нас отправили домой…
Майсюк говорил горячо, порою — со злобой и заметно не владея собой. Поднявшись с места, он крикнул: