Школа опричников
Шрифт:
– Вы, наверно, хотите его арестовать?
– Нет, нет! – поспешил я успокоить беднягу и невольно улыбнулся приветливей, чем следует чекисту.
Тогда она стремительно бросилась вперед, я едва поспевал за нею. В кабинет она вошла одна и тотчас вернулась за мной. Предупрежденный ею, но еще взволнованный, стоял за письменным столом среднего роста старичок-директор. Стоял навытяжку. Мне он показался милым добряком почему-то.
Не знаю, расслышал ли он мое приветствие, – я поспешил ему на помощь и быстро-быстро изложил цель моего визита. Полумертвый от страха, директор обрадовался, как ребенок.
– Садитесь, садитесь… А я думал… Простите, пожалуйста…
Вошла секретарша. Она явно подслушивала
Зал встретил нас аплодисментами, что не удивило меня. Директор втянул меня за руку на трибуну. Мы расселись за столом президиума. Открывая собрание, директор отрекомендовал меня как представителя обкома партии и не забыл упомянуть, что я из школы НКВД. Надо полагать, что каждый из присутствующих учел сие обстоятельство. Как всегда, много было ораторов. Выступил и я – с умильной просьбой дать государству взаймы.
Когда стали подходить, чтобы приложить руку, я посматривал на «работу» добровольных, а может быть, и нанятых помогал: они старались вовсю, уговаривая, подзадоривая и воздействуя на «сознательность».
Первым взял ручку директор.
– На полуторамесячное, товарищ директор, не меньше ведь? – сунулся к нему Овчаренко, и директор, с окаменевшим лицом и заблестевшими глазами, подмахнул полуторное жалованье.
Теперь уже и другим трудновато было уклониться от полуторного. Я избегал встретиться с кем-либо взглядом – мне жалко было этих людей, потому что служащие и вообще интеллигенция в СССР почти нищенствует. Я избегал глядеть в глаза людям, но они, наоборот, ловили мой взгляд, и я видел: «Я лояльный, я преданный, я подпишусь!..»
Меньше месячного никто не дал. Принцип демократии по-советски был выдержан целиком.
УЧИМСЯ ДОБИВАТЬ
В первых числах июля мы слушали лектора, работающего в Харьковском военном округе. Лекция представляла собой подробный доклад о Польше. Рассматривались границы русских владений царского времени, этнография, подчеркивалось «ужасное» положение белорусов и украинцев, живущих там, на «захваченной» поляками земле, и, конечно, все сводилось к тому, что «наши братья по крови» ждут освобождения, освободить их можем только мы, час освобождения близок, советское правительство болеет душой за угнетенных западных украинцев и белорусов и крепко задумалось над тем, как организовать им помощь.
Через очень короткий промежуток времени – второй лектор, из управления НКВД. Его темой были действия польской разведки, хотя коснулся он и разведывательной работы других государств. Приведя несколько примеров работы иностранной разведки в СССР, он говорил о необходимости контрразведки, и вот тут стало нам совершенно ясно, что готовится акция против Польши, так как главный удар в обрисовке методов и организации нашей контрразведки был сделан на том, как бороться именно с польской агентурой. Панегирик в честь непобедимой Красной Армии укрепил нас в нашей догадке: жди войны. Мы вскоре обратили внимание на форсированный переучет военнообязанных, проводимый райвоенкоматами. Вдруг пошли призывы на переподготовку в территориальные части – это было скрытой мобилизацией.
Нас опять стали поднимать по тревоге – к делу и без дела. Если к делу, то мы оцепляли вокзал во время следования эшелонов мобилизованных или при прохождении поездов с огнеприпасами, продовольствием и т. п. Население тоже видело уже – война! На площадях застревали почему-то танки, орудия, и их покрывали брезентом, будто
Наконец, мобилизация стала проводиться открыто. Курсантов отэкзаменовали в обкоме партии и квалифицировали как политруков, взяв на особый пока учет.
1 сентября все население СССР узнало о переходе немцами польской границы, кажется, сразу в восьми пунктах. Англия и Франция объявили Германии войну 3 сентября. К 16-му с Польшей было покончено. Только тогда разгадали советские граждане смысл и цель визита Риббентропа в Москву, а также смысл и тайные цели взаимообязательств нацистской Германии и большевистского СССР. Все более свободно стали говорить о противоестественности братания нацистов с коммунистами, и население ждало: что же дальше?
Между тем райкомы партии, горсоветы и райсоветы работали круглые сутки. НКВД и милиция были переведены на казарменное положение, жилищные управления ввели ночные дежурства жильцов, по городу бродили патрули, осодмильцы (члены Общества содействия милиции) были призваны к несению подсобной службы – разносили повестки о явке в военкомат и т. д. Мобилизованными забили весь город – пришлось выселять жителей из подходящих для военных нужд домов и вселять их в без того уплотненные квартиры других жителей. Мобилизованные были сразу же отгорожены от всего мира, и запаздывавшие попадали под суд. Творилось что-то невообразимое – многие не смогли проститься с семьями, а между тем сидели в какой-нибудь школе или в гараже, ничем не занятые, полуголодные, небритые, грязные. Один из немногих уцелевших храмов (на Лысой горе) взяли под склад фуража, еврейскую синагогу (на Пушкинской улице) забили мобилизованными, а площадь перед нею стала конным двором.
То и дело перегоняли людей, пестро и неряшливо одетых, усталых и безучастных. Это были либо мобилизованные, либо арестанты. Различали их по направлению маршрута – если на запад, то это вояки, а на восток, то, скорее, – репрессируемые. В известной мере так оно и было.
Удар в спину разгромленной немцами польской армии население иначе не восприняло как чудовищную подлость. Агитация и пропаганда не убедили никого в справедливости подлого поступка, как не убедила и правительственная декларация, сообщавшая о приказе перейти границу. Беспокоила всех мысль о возможном столкновении с германской армией, но 23 сентября был подписан договор о границах, иначе говоря, – о разделе Польши. Тогда-то и появился анекдот: «Протянем угнетенным народам руку братской помощи, а ноги они сами после этого протянут».
В этом положении оказались западные белорусы и украинцы.
Славы Красная Армия в польском походе не добыла. В обессиленную Польшу ввалилась армия, наполовину схожая с ордой. Лишь кое-где остатки польской армии оказали гневное, благородное сопротивление. На восток шли эшелоны пленных. Их не кормили, их обманывали, над ними смеялись. Нашлись негодяи и среди гражданского населения – эти бесчеловечные люди толкались на железнодорожных путях, чтобы подбираться к вагонам и за каравай хлеба, за банку дрянных консервов брать у пленников часы, кольца, полноценные польские злотые (их «покупали» по дешевке на советские рубли). На территорию, отошедшую к СССР, хлынули спекулянты высокого ранга: пропагандисты, писатели, спортсмены и т. п. Про бывшего графа Алексея Толстого рассказывали, что он спешно закупил во Львове все лучшие уники в антикварных магазинах. Жены красных командиров бросились по магазинам занятых городов и вырядились в пеньюары. Смешное и позорное сопутствовало насилию: сразу вскрылась советская нищета, постоянная скудость и непреоборимая жажда все забрать, всем воспользоваться.