Школа выживания
Шрифт:
Я в полном одиночестве. Такого одиночества я вообще не помню. Если сидеть одной в гамаке на пляже и прихлебывать напитки из стаканчика, в котором болтается маленький зонтик, и если при этом знать, что твоя стая в целости и сохранности резвится неподалеку, одиночество означает отдых и отсутствие обязанностей. О таком одиночестве можно только мечтать.
Но на мою долю выпало одиночество кромешной тьмы, страха и полной неизвестности.
И где я, в конце концов, нахожусь?
Ты уверена, что хочешь это знать?
Голос!
— Ты знаешь, где я? — спрашиваю вслух и специально стараюсь говорить четко и громко. Но звук моего голоса сходит на нет, едва слетев с губ.
— Да.
— Тогда говори, говори немедленно.
— Ты уверена, что хочешь это знать?
— Нет, я предпочитаю полное неведение, — вспылила я. — Не хочешь говорить, тогда убирайся к черту, псих ненормальный!
— Ты в изоляторе. В изоляционном бункере. В камере полного лишения сенсорных ощущений. Но где этот бункер находится, я не знаю.
В изоляционном бункере. И никого, кроме меня, моего и без того изувеченного сознания. И моего внутреннего Голоса. Минут десять это еще можно выдержать. А потом — кранты. Полные кранты.
Белохалатники, поди, планировали засадить меня сюда год или даже два назад. Уж я их знаю. И теперь наверняка снимают показания, регистрируют патологические изменения…
Почему же я не могу умереть! Прямо сейчас, на месте.
Потому что я Максимум Райд. Значит, на легкий исход и надеяться нечего. Ничего легкого в моей жизни нет, не было и не будет. Не запланировано.
Никогда моя жизнь не пойдет по плану, продуманному, удобному, гарантирующему отсутствие боли. Да и зачем, если можно растянуть любую проблему до размеров нескончаемой пытки и неопределенности.
Не знаю, сколько времени я оставалась в бункере. Возможно, десять минут. Мне кажется, десять лет. Всю жизнь. Может быть, я заснула. Снова и снова я просыпалась, и стая была рядом, то в нашем старом доме в Колорадо, то в туннелях Нью-Йоркской подземки, то в «Сумеречной» гостинице. Я снова видела, как Элла Мартинез и ее мама машут мне на прощание. Точно знаю, это у меня галлюцинации.
Кажется, я немного поплакала.
Снова передумала все свои мысли. Все, что всю жизнь не давало мне покоя, что занимало и удивляло меня, вернулось ко мне, как будто я быстро-быстро просматривала старую пленку. Воспоминания, мечты, надежды, цвета, звуки, каждый запах или вкус бесконечной цепочкой по нескольку раз проносились по кругу в моем воспаленном сознании. Пока, в конце концов, реальность и бред, прочитанные книжки, виденные фильмы не слились в сплошную неразличимую круговерть. Я уже не знаю, кто я, Макс или кто-то еще? Были ли у меня крылья, и кто мне те дети-птицы, про которых я почему-то думаю, что это моя семья.
Все стало зыбко, все превратилось в химеру. Все, кроме бункера. Но даже и в этом я потеряла
Какое-то время я пела. По-моему… С кем-то разговаривала. Потом у меня пропал голос. Как ни странно, но я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни боли. Ничто не раздражало и не огорчало.
Когда наконец бункер открылся и в люк хлынул свет, мне показалось, что ничего страшнее со мной еще не случалось.
Я закричала, но пронзительный звук моего собственного голоса так ударил по барабанным перепонкам, что я мгновенно замолчала. Плотно закрываю глаза — только бы защитить их от слепящего, режущего света. Сворачиваюсь на полу в клубок, но чьи-то ручищи хватают меня и снова пытаются поставить вертикально. Не говорю о том, что мне не удержать равновесия, одно прикосновение к моей коже окончательно лишает меня рассудка.
Меня кладут на кровать и закрывают одеялом. Чувствовать его на себе — настоящая пытка. Снова сворачиваюсь в клубок и стараюсь не шевелиться. Долго-долго. Наконец боль уходит. Пробую приоткрыть глаза. Свет, хоть и яркий, не скребет больше наждаком глазное яблоко.
— Макс, — приглушенный шепот ударил по каждому нерву и пронзил позвоночник. Я содрогнулась всем телом и снова в отчаянии зажмурилась. Я больше не знаю, как бежать, сражаться и летать. Я ХОЧУ обратно в бункер, в его благословенную темноту, молчание и пустоту.
— Макс, как ты себя чувствуешь?
Лучше не бывает…
— Макс, тебе что-нибудь нужно?
Эти идиотские вопросы не могут не рассмешить даже такой живой труп, как я. Правда, «рассмешить» в моем случае означает слабую кривую ухмылку.
— Мне надо задать тебе несколько вопросов, — настаивает голос. — Во-первых, куда направляется стая. И мне совершенно необходимо знать, что случилось в Виргинии.
Бог с ними, с дурацкими вопросами, но ЭТИМ он меня окончательно достал так, что я даже вновь обрела дар речи. Отодвигаю одеяло и приоткрываю щелочки глаз:
— Ты сам знаешь, что случилось в Виргинии, — голос мой скрипит, как несмазанная телега. — Ты там был, Джеб.
— Только под самый конец, моя девочка, — тихо откликается Джеб, стоя на коленях рядом с моей кроватью. — Я не знаю, что случилось до моего появления. Я ума не приложу, как все могло пойти прахом. И никакого понятия не имею, ни куда сейчас направляется стая, ни какие у тебя планы.
Слушать его тошно. Одно хорошо, я чувствую, что он так выводит меня из себя, что постепенно я снова становлюсь самой собой, Максимум Райд.
— Боюсь, Джеб, тебе придется смириться с пробелами в твоих познаниях. — Я закашлялась, как придушенная кошка.
— Ай да Макс, — в голосе Джеба звучит искреннее восхищение. — Не сдается до конца. Даже одиночка тебя не сломила. Редко кто способен и в бункере не потерять формы. Но сколько можно тебе говорить, пора приняться за спасение мира. Это твоя главная цель.
— Постараюсь взять на заметку, — хриплю я и понимаю, что от негодования снова почти пришла в себя.