Школа
Шрифт:
Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.
– Я тебе сказал – рот закрой.
– Купил бы лучше чернила…
– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.
– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.
Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.
Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны
Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.
За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.
Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.
Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.
Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож – Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.
– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.
Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.
Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.
– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.
– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.
Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-ляп, – и через пять минут домика нету.
– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.
– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?
– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, – предлагает Йоган.
– На хуя?
– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.
– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Толь ко надо поделиться – чтоб не все в один подъезд.
Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.
После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.
Около
– Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.
– А кто дома?
– Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.
Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки – минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой – это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:
– А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице – далеко переться.
– Я зимой сру под домом.
– А не холодно?
– Да нет, уже привык.
– А мамаша, тетка?
– Они тоже.
– А кто потом говно убирает?
– Мамаша.
Дом у Йогана – задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.
Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю – она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.
Только выпиваем по первой – на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая – может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги – распухшие, синие.
– Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. – Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.
– Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.
– Ладно, сиди.
Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:
– А мне?
– Ты уже свое выпила, хватит.
– Ну, трыццать капель, а?
– Ладно.
Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.
– Ну, за усе добрае, – говорит она.
Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом. За стеной что-то шебуршит.
– А ебут тваю мать няхай, – ругается мамаша. – Дурница праснулася.
В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд – было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета – как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:
– Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не за вете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.
– Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, – говорит мамаша.
– А потом усерется, как тогда, да?
– Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.
Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд – они ее что, не кормят вообще?
Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток – мне, себе и мамаше. Выпиваем.