Школьные годы
Шрифт:
Когда он поднял голову, Светлана Михайловна растерянно глядела в сочинение Огарышевой.
— Надюша… золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты понаписала, а? Ты себе отчет отдаешь? — Она сконфуженно, натянуто улыбалась, глядя то в листки, то на ученицу, а в глазах у нее была паника. — Я всегда за искренность, ты знаешь… я потому и предложила вам такую тему! Но что это за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то…
— Я, Светлана Михайловна… думала… что вы… — Надя Огарышева стоит с искаженным лицом, наматывает
— Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность. — Светлана Михайловна говорит уже мягче: девочка и так себя казнит…
Класс с интересом следит за разговором, почти все оторвались от своей писанины.
— А чего ты написала, Надь? — простодушно спрашивает Черевичкина.
— Ну, не хватало только зачитывать это вслух! — всплеснула руками Светлана Михайловна и строго окинула взглядом растревоженный класс:
— В чем дело, друзья? Почему не работаем?
— А почему не прочесть? — напирает Михейцев. — А вдруг мы все, как Огарышева, неправильно пишем?
— Успокойся, тебе такое в голову не придет…
Даже сквозь смуглоту Надиной кожи проступила бледность. Она вдруг сказала:
— Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.
— Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!
— А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!
— Ты… соображаешь?! — всплеснула руками Светлана Михайловна. — В классе мальчики!
— Но если вам можно знать, то им и подавно, — объявила Рита.
Класс поддержал ее дружно и громко.
— Замолчите! Отдай листки, Огарышева!
— Не отдам, — твердо сказала Надя.
— Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! — обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса… — Молчишь? Нет, теперь уж читай!
Повадился мельниковский класс срывать уроки!
Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…
Надя Отарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
— «…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы, У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется… А надеяться, по-моему, надо!..»
Тишина стоит такая, что даже Сыромятников, который скалится своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рискует. Девчонки — те вообще открыли рты…
— «Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…»
Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что
Надя продолжала, предварительно упрямо повторив:
— «…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.
Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?»
Надя кончила, а класс молчал.
Она стояла у доски со своими листками и не глядела на товарищей и все мотала на палец колечко волос…
— Ну и что? — громко и весело спросил учительницу Генка.
И весь девятый «В» подхватил, зашумел — облегченно и бурно:
— А действительно, ну и что? Чем это неправильно?
— Ну, знаете! — только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы… Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали «Ну и что?», Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая…
А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:
— Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего — не чужого!
— А ну хватит! — кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. — Край света, а не класс… Ни стыда, ни совести!
Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.
— Разрешите, Илья Семенович?
— Товарищ Левикова? Ну входите…
Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую ладонь:
— Здравствуйте…
— Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.
— Почему… напрасно? — Она присела за парту и вынула платок. — Я ж не просто так, я с работы отпрашиваюсь…
— Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.
— Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?
В дверь заглянула Наташа.
— Илья Семенович… Извините, вы заняты?
Он покосился и жестом предложил ей сесть, не ответив.
— Я только две минуточки! — жалобно обратилась родительница теперь уже к Наташе. Та смущенно посмотрела на Мельникова, села поодаль.
— Я говорю, вчера-то вы опять его вызывали…
— Вызывал, да. И он сообщил нам, что Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию вместе с Марксом. Понимаете — Герцен! Это не укладывается ни в одну отметку.
— Вова! — громко позвала женщина.
Вова, оказывается, был тут же, за дверью. Он вошел, морща нос и поводя белесыми глазами по сторонам. Левикова вдруг дала ему подзатыльник.
— Чего дерешься-то? — обозлился Вова.
— Ступай домой, олух, — скорбно сказала ему мать. — Дома я тебе еще не такую революцию сделаю…