Школьные годы
Шрифт:
Детство, отрочество — это наш драгоценный эмоциональный капитал на всю жизнь, и то, из чего он складывается в школьные годы, незабвенно. Повезло ли человеку со школой, с учителями и друзьями тех лет — от этого во многом зависят его душевный склад, градус его гражданственности, вера или неверие в жизнь, людей…
Что я разумею под словами повезло и не повезло[1] — ясно из киноповести. Впрочем, вполне ли будет ясно? Все ли, что надо, прозвучит? Здесь
Мне остается надеяться и волноваться.
К. С. Станиславский почти не шутя сравнивал искусство с ездой па велосипеде: оставаясь в его седле, невозможно ни задний ход дать, ни стоять на месте; если не хочешь упасть, правь только вперед! Трудная заповедь. Что такое вперед — не для велосипедиста, для художника? Это — и вглубь, и вширь, и ввысь… Это верность своему времени, но также — и духу отечественной истории. Это жажда свежего жизненного материала, по тут же — необходимость «согласовать и увязать» его с собственным душевным опытом, который в какой-то степени всегда консервативен… Это художественная бдительность, позволяющая поймать самого себя за руку: стоп, братец… верность себе — это хорошо, но у тебя она уже перешла в бесплодную инерцию стиля! И так далее. Одним словом, хорошо велосипедистам!
Георгий Полонский
И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как открывается заржавевшая дверь, — улыбнулось… Л. Толстой. Война и мир
ЧЕТВЕРГ
Та осень, которую любил Пушкин, все никак не начнется — стоит просто «облачная погода без прояснений».
Только к утру перестал дождь.
У серого четырехэтажного здания, которое главенствует во дворе, безлюдно — мокрые деревья да птичий крик…
Выбежали из этого здания два пацана без пальто. Поеживаясь и оглядываясь, закурили. Выступ небольшой каменной лестницы загораживает их от ветра и от возможных наблюдателей, но только с одной стороны.
А с противоположной как раз идет человек. В очках. Сосредоточен на том, куда поставить ногу, чтобы не увязнуть в глине. В углу его рта незажженная сигарета.
Мальчики нырнули обратно в помещение.
— Как думаешь, видел? — спросил один, щуплый, с мышиными зубками.
Второй пожал плечами.
Потом тот человек вошел в вестибюль.
— Здрассте, Илья Семеныч, — сказали оба мальчугана. Щуплый счел нужным объяснить их отсутствие на уроке:
— Нас за нянечкой послали, а ее нету…
— А спички есть? — спросил мужчина, вытирая ноги.
— Спички? Не… Мы же не курим.
Мужчина прошел в учительскую раздевалку.
— Надо было дать, — сказал второй
Щуплый со знанием жизни возразил:
— А кто его знает? С одной стороны — человек, с другой стороны — учитель… Пошли.
Под потолком летает обезумевшая взъерошенная ворона. От воплей, от протянутых к ней рук, от ужаса перед облавой она мечется, ударяясь о плафоны, тяжко машет старыми крыльями, пробует закрепиться на выступе классной доски, роняя перья… Там до нее легко дотянуться, и она перебирается выше, на портрет Ломоносова.
Молоденькая учительница английского языка ошеломлена и напугана ужасно. Сорвали урок!.. Совсем озверели от восторга, их теперь не унять, не перекричать… Весь авторитет — коту под хвост! В глазах у нее стоят слезы.
— Швабру, тащи швабру!
— А почему она не каркает? Может, немая?
— Черевичкина, ты всегда завтраки таскаешь, давай сюда хлеб!
— Станет она есть, жди! Сперва пусть очухается!
— Наталья Сергеевна, а как по-английски ворона?
— Вспомнил про английский! Вот спасибо…
— Ну как, Наталья Сергеевна?
— A crow.
— Эй, кр-роу, кррроу, кррроу!!!
— Тряпкой надо в нее! Дежурный, где тряпка?
— «Какие перышки! Какой носок! PI верно, ангельский…».
— Ну знаешь классику, знаешь! Братцы, под лестницей белила стоят. Искупаем ее?
— Сдохнет.
— Крроу, крроу!
И все это выкрикивается почти одновременно, и в глазах Натальи Сергеевны рябит от этих вдохновенно-хулиганских, вспотевших, хохочущих лиц! Вот уже кто-то приволок швабру, отнимают ее друг у друга… Ворона сжимается, пятится, закрывая глаза…
— Хватит! Не смейте ее пугать, она живая! — вдруг кричит Наталья Сергеевна, которая, глотая слезы, готовила совсем другие слова — про потерянный человеческий облик, про вызов родителей, про строжайшие меры…
У второгодника Сыромятникова она силой отбирает швабру, сует ес девчонке:
— Дикари вы, что ли? Рита, унеси швабру!
Потом она встала на стул и в наступившей тишине потянулась к вороне:
— Не бойся, глупенькая. Ничего мы тебе не сделаем…
Восхищенно переглядываются ребята: новая англи-чаночка у них, оказывается, что надо!
…Одному из ребят возня с вороной наскучила. Это Генка Шестопал, парень с темными недобродушными глазами, с драмой короткого роста, со скандальной — заметим к слову — репутацией. Китель расстегнут, руки в карманах, движения какие-то нервно-пружинистые.
Он вышел в пустой коридор вслед за девчонкой, которая вынесла туда швабру.
— Что бу-удет!.. — весело ужасаясь, сказала девочка про всю эту кутерьму.
Она была тоненькая, светлая, зеленоглазая, ее звали Рита Черкасова.
— А что будет? — меланхолически спросил Генка. — Будут метать икру, только и всего…
— А кто это сделал-то? Я и не заметила, откуда она вылетела.
— А зря. — Генка открыто разглядывал Риту. Другим девчонкам не под силу соперничать с ней, и она это знает, оттого и ведет себя с тем королевским достоинством, которому не приходится кричать о себе, имеющий глаза увидит и так…