Шлюхи
Шрифт:
— Такое обостренное чувство справедливости! Такое подвижничество! Ума не приложу, чем я, убогонький, заюшку мою мог бы порадовать?..
Еще прежде, чем войти в победное пике, Алла Медная вдруг заметила на широкой черной площади начальничьего стола маленькую аптечную скляночку коричневого стекла.
— Я уже как-то спрашивала… — начала было Алла.
— Да-да-да. Помню, помню. И полностью согласен. Кому, как не моей девоньке, быть моим заместителем. Н-да… Только вот…
Чтобы чуть разрядить определенность ситуации, а заодно расширить область доверия проявленной заботливостью,
— Имярек Имярекович, вы болеете?
— Почему?
Алла киннула на аптечную склянку.
— У меня, между прочим, главврач поликлиники…
— Рыбонька моя золотая, какая же ты внимательная! Какая попечительная! Нет. Это не таблеточки. Это как раз наоборот. Представь себе, цианистый калийчик.
Алла подняла брови.
— Да. Тот самый. Мне принесли — сказали, от всяких вредненьких комашек помогает. Оски летом одолевали. Остаточки вот хочу вернуть. Опасненько, знаешь, такие штучки дома держать. Да! Подожди секундочку, я сейчас вернусь.
Имярек Имярекович поспешно вышел, плотно притворив эа собой дверь — тотчас Алла, ни секунды не раздумывая, вырвала из откидного календаря листок, свернула из него пакетик и твердой, позабывшей недавнее дрожание рукой отсыпала из коричневой склянки белого кристаллического порошка, едва уловимо отсвечивавшего таинственной зеленцой.
Вернулся Имярек Имярекович.
— Аллочка, прости меня, лапочка! Прости старого склеротика! Как же это я мог позабыть! Тут трансъевропейская ассоциация независимых литераторов и «Фрэйд-банк» стипендийку тебе прислали, — он схватил со стола белый конверт и победоносно потряс им. — Между прочим, в английских фунтиках.
Да, день этот для Аллы Медной был перенасыщен разного рода приятностями. С конвертом в руках она удалялась от украшенного бронзой черного стола начальника едва не вальсируя.
— Аллочка! — остановил ее голос Имярека Имяреконича.
Алла крутнулась на каблуках в элегантном пируэте.
— Аллочка, я думаю, не сегодня — завтра быть тебе моим заместителем… А мне тут нужно человечка устроить. Ты напиши заявленьице, как бы об уходе — я его на твое местечко пристрою. А там… Сама, цыпка, понимаешь.
— Какие проблемы! — воскликнула Алла, и тут же заявление было написано.
Она возобновила свой танцевальный проход.
— Ал-лоч-ка, — послужил причиной еще одного пируэта оклик Имярека Имярековича. — Девочка моя золотая, денечки эти были для тебя тяжеленькими, каверзными. Ты очень, исключительно много свершила. Но, рыбонька, про рассказочку «Мудрая дева», пожалуйста, не забывай.
Покинув патрона, Алла Медная решительной, энергической поступью направилась прямиком в кабинет заместителя главного редактора. И хотя все в ней тряслось, все внутренности, до последней селезенки, казалось, ходили ходуном, мышцы все же верно крепили шаг, держали выправку. Эта паскудная внутренняя тряска так и подталкивала Аллу свернуть со стелющейся под ноги назначенной дороги, и, может быть, Алла смалодушничала бы, впрямь свернула куда-нибудь, например, к Линочке Арьешвили поболтать о женской угнетенности, только вовремя сообразила: сейчас она не должна ни о чем думать, не должна отвлекаться ни
Алла подошла к означенному пункту — кабинету Андрея Николаевича. Открыла дверь. Случай и впрямь благоволил к ней — в кабинете никого не было. Стремительно, но без излишней порывистости, приблизилась к столу. Взяла стоявший на нем термос, отвернула крышку. Твердой рукой всыпала весь резерв белого кристаллического порошка. Она только успела поставить термос на стол, как дверь за ее спиной растворилась — антончеховская бородка застыла в дверном проеме. Надо было что-то говорить. Но не оправдываться. Невольно Алла прибегла к вескости нижнего регистра:
— Я вот зашла…
Она смотрела в упор и чувствовала, как у нее на лбу выступает испарина. Но тут бороденка, приблизившись, затряслась мелко, в такт дробному бегу слов:
— Алла Викторовна, вы, конечно, по поводу письма… То есть, подписи… Я вовсе не против… Я только что говорил с Имяреком Имярековичем… и уже как бы доложил ему… И он тоже… И я сказал, что вы, видимо, меня не так поняли… Что я всегда…
— Что ж, в таком случае, я думаю, вопрос исчерпал себя, — холодно уронила Алла, направившись к выходу.
— Алла Викторовна, что ж вы так торопитесь? Может быть, чаю? — догнали ее пронзенные отчаянием слова.
Она лишь на секунду задержалась и, глядя куда-то на потерпевший от времени стул, вежливо отказалась:
— Я бы с удовольствием, но сейчас, знаете… совсем нет времени. В другой раз непременно.
Алла вышла. Заскочила к себе за пальто и сумкой, и тут же покинула редакцию с тем, чтобы, известив знакомого главврача поликлиники, получить больничный на десять дней и залечь на дно, предоставив событиям право развиваться самостоятельно. К тому же, давно пора было приступить к навязанной Имяреком Имярековичем работе над рецензией залетной рукописи.
Такие или подобные этим картины свивались в свирепый сон, тиранивший изможденное неуемными ужасами сознание Никиты Кожемяки. Он спал, как убитый, с того самого дня, когда всем любознательным горожанам, а также здешним и иноземным азартным телезрителям был дан грандиозный бал: показательный разгром дома парламента. Но было это забытье много бойчее, рельефней, интенсивней и напряженней иных историй дневной жизни; образы беспощадных грез обретали подчас такую степень осязаемости, что составу, из которого были отлиты они, казалось, ничего не стоило оборотить свою призрачную зыбкость в устойчивую материальность.
Стон будто бы существовал сам по себе, как некая самостоятельная субстанция; Никите Кожемяке снилось, что огромный черный сапог упорно бьет его в бок, и стон стекает с его печени, подобный потоку темной венозной крови. Он открыл глаза — увидел огромный грязный сапог, ритмично наносящий удары по его оголенному боку.
— Проверка паспортного режима, — упало на него сверху.
С бьющимся сердцем, в недоумении: на каком наречии следует разговаривать с призраками, Никита кое-как управился со своим оторопевшим телом, сел на койке.