Шлюпка
Шрифт:
— Сейчас не до того, — возразила я. А потом добавила: — Он же не вращался в рафинированном обществе. Естественно, у него нет привычки доверять всем подряд.
— Верно, верно, — сказал мистер Престон, и у меня опять возникло такое чувство, что он недоговаривает, хотя ему кое-что известно про эту коробочку.
Когда мы немного оторвались от другой шлюпки, мистер Харди приказал убрать весла.
— Или она, или я, — бросил он, тыча здоровой рукой в сторону миссис Грант. — Или вы ей доверяете командовать, или мне. Решайте.
Потом он сказал, что вещь принадлежала ему лично, а остальное никого не касается — и наотрез отказался продолжать. Я помнила,
Обведя глазами пассажиров, миссис Грант предложила нам всем высказаться в открытую. Тон задала она сама. С ее точки зрения, мистер Харди злоупотребил своей властью, когда приказал нам держаться подальше от другой шлюпки: им двигала личная неприязнь к человеку по фамилии Блейк. Однозначно утверждать, что его приказ стоил человеческих жизней, она не могла, поскольку мы заранее не продумали возможность пересадить несколько человек на другое спасательное средство. Тут же она припомнила, что Харди в результате устроенной им жеребьевки лишил жизни как минимум троих, но оговорилась, что это ее личное мнение, которое может не совпадать с нашим. Вслед за ней слово взял полковник, который, вытянувшись во фрунт, заявил, что мистер Харди, на самом-то деле, создал угрозу нашей жизни еще в самые первые дни, когда не подошел к третьей шлюпке, и уже тогда своими необдуманными действиями подорвал доверие тех, кто волею судеб оказался под его началом.
— Понятно, что в такую непогоду приближаться к другим судам безрассудно, однако если уж тогда подвернулась такая возможность, грех было ею не воспользоваться. — Полковник выставил себя едва ли не благородным рыцарем, добавив, что «тем несчастным, которых мы только что видели, необходима была наша своевременная подмога».
В защиту Харди высказался только мистер Хоффман: он напомнил, что потеряли мы всего лишь восьмерых. Зато в живых на тот момент оставался тридцать один человек, причем все, за исключением миссис Форестер, чья близкая кончина была неминуема, пребывали в относительно добром здравии, не то что пассажиры другой шлюпки, на которых жалко было смотреть, а кто ими командовал, Блейк или тот бородач, — это совершенно другой вопрос. Одна из успешно спущенных на воду шлюпок оказалась, как всем известно, перегружена сверх всякой меры, и, если нам встретилась именно та, нужно признать, что шансы на выживание у ее пассажиров были куда ниже наших. Мистер Хоффман твердо верил, что своей жизнью мы обязаны на редкость умелому командованию мистера Харди. Во время этого выступления мистер Нильссон сидел рядом, но не высказался ни за, ни против.
Мистер Харди пробурчал, что в другом вельботе — не важно, кто им командовал, — освободилось предостаточно места.
— Кто хочет туда перебраться, только скажите, мы это живо устроим.
На что миссис Грант бросила, что, мол, если кого и пересаживать в другую шлюпку, так самого мистера Харди. От этих слов физиономию Харди так перекосило, что я невольно прижалась к мистеру Престону, ужаснувшись, как в одном человеке могут совмещаться столь противоречивые свойства. Впрочем, другая шлюпка успела скрыться из виду; если бы кто-нибудь и придумал, как спровадить туда мистера Харди, вопрос уже был закрыт.
Лизетта вышла вперед лишь для того, чтобы высказать мнение, которое шепотом передавалось из уст в уста начиная с третьего дня, когда Блейк, по нашим сведениям, вышвырнул из своей шлюпки двух человек. Я многократно слышала эту историю, и всякий раз она обрастала
Ее сменила Грета, которая под влиянием Ханны и миссис Грант прониклась безотчетной неприязнью к мистеру Харди; она предположила, что Харди был в сговоре с Блейком, а потому специально помог Блейку убраться от нас подальше.
— Какие у тебя доказательства? — не удержалась я, но полковник не дал мне продолжить:
— Если это ложные обвинения, пускай мистер Харди так и скажет.
Миссис Грант не преминула поощрить Грету за верность:
— Грета имеет такое же право высказывать свое мнение, как и все остальные. — Она развернулась к мистеру Харди. — Что вы скажете в свое оправдание?
Харди ответил:
— Если мы с Блейком и успели прибрать к рукам кой-какое добро, которое все равно сгинуло бы в пучине к чертовой матери, то я так скажу: вы всю жизнь горя не знали, как сыр в масле катались, так ведь? Бедность — все равно что крушение! Кто нужды не знал, тому легко других совестить. А если мы ничем поживиться не успели, одно скажу: очень жалко, что проворонили!
— Вас обвиняют не только в хищении — будь то кража коробочки, которую вы от нас прятали, или чего-то более весомого, что находится в другой шлюпке, — провозгласила миссис Грант. — Отвечайте: почему вы не дали нам к ней приблизиться, уменьшив тем самым наши шансы на спасение?
— Чего это я уменьшил? Ясное дело, вы Хоффмана слушать не желаете, однако правда-то на поверхности плавает — как мы покамест.
Когда настал черед Мэри-Энн, она только покачала головой, давая понять, что сказать ей нечего, а сама наклонилась вперед и зашептала мне на ухо:
— У меня из головы не идут слова миссис Флеминг. Насчет того, что твой муж подкупил мистера Харди, чтобы тебя взяли на борт. Может, этой самой коробочкой он и расплатился. Может, мистеру Харди и не пришлось ничего красть. Тебе случайно эта коробочка не знакома? Ты ее хорошо разглядела? Если тебе что-нибудь известно, ты не имеешь права скрывать!
На это я сказала, что миссис Флеминг просто бредила, что мой муж не из тех, кто платит лишнее, и что на тонущем пароходе разве что последний негодяй будет думать о побрякушках — о золоте и бриллиантах.
— И все же: ты появилась в самый последний момент, когда шлюпку уже опускали, — не унималась Мэри-Энн. — Ее остановили только ради тебя. Это я точно помню. И Харди появился тогда же. Вполне возможно, ты просто не заметила, как твой муж дал ему взятку.
— Поразительно, какая у тебя память, Мэри-Энн. Я, например, была в такой панике, что, хоть убей, не смогла бы вспомнить такие подробности.
Ночь
Той ночью я не сомкнула глаз, а лишь урывками погружалась в небытие и возвращалась к реальности; эти два состояния разделялись широкой полосой, вместившей в себя больше мыслей и телодвижений, чем простая бессонница. По-моему, каждый из нас боялся, как бы во сне его не выбросили в океан; люди то и дело вздрагивали и вскрикивали, пересекая границу сна. Мистер Престон занял свое место у борта и в полудреме, отвешивая мне тумаки, восклицал: «Я все могу объяснить!» или бормотал: «Коробка не моя! На что мне бриллианты? Я же простой счетовод!»