Шофер
Шрифт:
— Что, Коробейников рвёт и мечет? — Травин не остановился, но шаг замедлил.
— Красный весь, наверное, опять с женой поцапался.
— Ну вот скажи, почему я из-за его жены должен страдать, — они остановились перед дверью с бронзовой табличкой. — Красный, говоришь?
Сима кивнула, пытаясь отдышаться, Травин толкнул створку, и зашёл в кабинет начальника. Коробейников сидел за столом и с тоской смотрел на почти пустую пачку папирос, врачи велели вообще бросать это пагубное для здоровья увлечение. Наваленные по всей поверхности бумаги были припорошены пеплом.
— Садись,
— От пассажиров кто приходил? Или контролёры?
— Нет, этого не было. Свои обижаются, вон Пыжиков того и гляди донос сочинит. А Сидоркин? Сколько ты его будешь доставать?
— Это который инвалид империалистической и водку на рабочем месте глушит?
— Ты мне ваньку не валяй! Знаешь, об ком речь.
— Так ты, Семёныч, сам рассуди, мне колесо было нужно срочно, а этот гад сидит, чавкает, из стакана рыковку отхлёбывает, смотрит свысока, ну я его слегка и приструнил. Он кладовщик или где?
— Приструнил? — Коробейников аж привстал со стула, краснота мигом вернулась на щёки, — да он потом по стенке ходил неделю, а в твою сторону даже взглянуть боится до сих пор. В профсоюзную ячейку на трёх листах роман бульварный настрочил почище Жорж Санд.
— Но с тех пор ведь не жалуется?
— Так, значит, считаешь, если Сидоркина доконал, то и других можно? А работать у меня кто будет? Я тут начальник, — начальник долбанул кулаком по столу, — и я решаю, кого и как воспитывать.
— Уволюсь к чёртовой матери, — пообещал Травин. — Уйду обратно в мастерские, на прежнее место завскладом. Там мне сейчас зарплату больше обещают, и уважение, и комнату в новом доме со всеми коммунальными удобствами. Свирского, который на меня хотел недостачи списывать, посадили, сволочь такую, за растрату, так что не жизнь меня там ждёт, а малина.
— Кривонос, гад, никак не уймётся, — начальник гаража скрипнул зубами, — Мулькина переманил, теперь за тебя взялся. Что, так бросишь всё и уйдёшь?
— Алексей Семёныч, ну а что делать-то? Я тут по ночам из-за баранки не вылезаю, план даю, а днём на склад за запчастями в своё личное время езжу, и не жалуюсь, а на меня кляузы сочиняют. Причём ладно бы техники там, или прокатчики, так Сидоркин с дружками-собутыльниками и теперь этот Пыжиков. Вот второй сменщик, Пасечник, мы с ним отлично ладим. Если опаздываю, или он позже приезжает, просто сидим и ждём, всё лучше, чем по жаре рассекать.
— Ладно, — Коробейников примирительно поднял ладони, — но ты и меня пойми, хороший шофер к нэпману бежит в частный гараж, там ему вдвое, а то и втрое против нашего дадут заработать, или напрокат машину берёт. А Пыжиков, как ни крути, водитель неплохой, за машиной кое-как следит, а что характер паскудный, так ведь тебе с ним не жить.
— Это верно. Ну что, я скажу, что ты мне всё высказал, я осознал, и исправлюсь. Ты меня на другую машину передвинь, глядишь, и успокоится Пыжиков. А я перед ним извинюсь, поговорю по душам, по-пролетарски.
— Только попробуй! Чтобы не смел его пальцем тронуть, а то не посмотрю,
— Уговор, — Травин пожал протянутую руку, и вышел из начальственного кабинета.
— Ну как? — Сима оторвалась от ремингтона. — Уволил?
— Почти. Сказал, что я на волосок, и если бы не ты, то точно выгнал взашей, — Травин вытащил из кармана коробку монпансье фабрики имени Петра Бабаева. — Вот, держи, от моего сердца твоему.
Сима зарделась, убрала конфеты в ящик стола, а потом мечтательно смотрела на дверь, за которой скрылся шофёр.
Опоздал Сергей не просто так, клиент попался аж под самый конец смены.
Каланчёвская площадь не затихала даже ночью. Стоило последнему трамваю исчезнуть, как к грузовым путям станции Октябрьской дороги выстраивались вереницы гужевых повозок, забиравших прибывшие в Москву товары. Пассажирские поезда прибывали к вокзалам круглосуточно, выплёвывая толпы людей с котомками, чемоданами и коробками. Образцовые столовые и привокзальные рестораны работали до рассвета, сытые и пьяные посетители только часа в три-четыре разъезжались по домам.
Вереница автомобилей стояла на стороне Рязанского, водители выглядывали публику позажиточнее. Частных такси было совсем немного, пять или шесть, москомхозовских — два, остальные водители справедливо решили, что гоняться за редким клиентом куда накладнее, чем хорошенько выспаться.
Привокзальная стоянка была местом людным, но невыгодным. Ответственных работников забирали автомобили из гаражей трестов и наркоматов, те из пассажиров, кто поопытнее и без багажа, атаковали трамваи, которые шли до центра и дальше, и на долю извозчиков и водителей оставались те, кто желал с шиком прокатиться по столице, и путешествующие с объёмными чемоданами и коробками. С этим у таксомоторов были проблемы — багажного отделения как такового не предусматривалось, и вещи ставили прямо в салон, или подвешивали снаружи. Хорошо если один человек прибыл, а как семья, то в машину такие не полезут, выберут извозчиков, у них и ломовые повозки имеются, и в обычных места побольше. Так что водителям такси оставались, по сути, три категории пассажиров — любопытные любители новой техники, в основном из провинции, нэпманы с томными барышнями, или совспецы, прибывающие в командировку. Последние пользовались новой техникой охотно, только в общей толпе их было совсем чуть-чуть.
Травин подъехал к вокзалам утром в начале восьмого. До этого поколесил по центру города, подхватывая пассажиров по дороге у мест отдыха, или ожидая на стоянках на площади Свердлова или на Столешниковом, среди рестораций и дорогих магазинов, там нэпман на нэпмане сидел. Но к утру клиентов почти не оставалось, на Каланчёвку он заехал на всякий случай, от трёх вокзалов рукой было подать до таксопарка. Неожиданно для середины июля похолодало, ночью при дыхании пар валил изо рта, а под утро металлические поверхности машины покрылись росой.