Шолохов
Шрифт:
— Я буду голосовать против высшей меры Шолохову, а это, как ты знаешь, означает по нашим правилам, что расстрелять его нельзя. Само дело рекомендую передать в народный суд.
Резник положил перед собой на стол свои руки с набрякшими узлами жил и некоторое время смотрел на них, как смотрят на какой-нибудь посторонний предмет.
— Придет время, и я напомню тебе этот разговор, Иван. Этот Шолохов еще обязательно покажет себя. И тогда я добьюсь, чтобы ты больше не работал в ГПУ. Мягкотелым не место в наших рядах.
Погорелов поднялся, глядя в пол, оправил гимнастерку.
— Ты мне не угрожай, Илья Ефимыч, я и не от таких угрозы слышал. Меня в Чека партия направила, она и отзовет, если надо. А то что же получается? Один старый член партии заимел зуб на мальчишку, и ему вынь да положь надо его расстрелять. А когда другой член партии считает, что он таким образом неправильно использует служебное положение, он, видишь ли, оппортунист. А если, товарищ Резник, тебе завтра таракан в голову забежит и ты пойдешь по улице людей направо и налево резать? Тронуть тебя не моги, а то из ГПУ выгонят?
Резник как-то странно посмотрел на Ивана, потом придвинул к себе бумагу, макнул перо в чернильницу и продолжил свое писание, согнувшись над столом и держа голову несколько набок, как и давеча, словно никакого разговора между ними не было.
X
Слова отца Михаила сбылись — Михаила не расстреляли и даже выпустили из тюрьмы. Народный суд дал ему один год лишения свободы условно.
Он так и не узнал, привиделся ли ему в камере батюшка, или он разговаривал с ним на самом деле. Михаил старался не думать о том, что пережил той ночью, да и в этом не было особой нужды: он помнил все, каждую мысль свою, каждое слово разговора с отцом Михаилом.
При расставании Погорелов посоветовал ему исчезнуть на время с Дона. «Езжай учиться в Москву». Такого же мнения были и отец с матерью. Помимо страха за жизнь сына они очень переживали, что он не сумел закончить гимназию и поступить в университет, как они мечтали. В октябре, собрав нехитрый скарб и обняв плачущих родителей, Михаил приехал в Вешенскую.
Здесь он не без томления направился к зданию Дончека (или ДонГПУ, по-теперешнему), к которому не подошел бы и на пушечный выстрел, кабы не нужда.
— Здорово! — сказал он часовому на крыльце. — Ты бы вызвал мне товарища Погорелова.
— А ты кто есть?
— Шолохов, он меня знает.
Часовой открыл дверь и кликнул дежурного. Через некоторое время на крыльцо вышел Погорелов. Увидев Михаила, он заулыбался.
— А, здорово! Что ж — снова к нам, на казенные харчи? Илья Ефимыч небось соскучился!
— Да нет, я в другой раз, когда Врангель или Махно вернется, — в тон ему пошутил Михаил. — Назначат они меня, как скрытую контру, здесь начальником, а вас, стал-быть, в подвал. Буду вас вызывать по одному и говорить, что ужас как
Часовой заржал.
— Вон, вишь, служивый ждет не дождется, когда вас на цугундер поведет, ажник землю копытом роет… Я вот что, товарищ Погорелов, — посерьезнел Михаил, — ты обещал похлопотать насчет подводы до Миллерова, когда я соберусь в Москву ехать.
— Решил все-таки? Молодец! Ну, пойдем ко мне, что ли?
Михаил замялся.
— А, понимаю, — улыбнулся Иван. — Ладно, ты погуляй здесь, а я пока справки наведу.
Спускаясь с крыльца, Михаил нос к носу столкнулся с Марусей Громославской. Всегда застенчивая, она не смогла скрыть радости при виде его.
— Михал Саныч! Здравствуйте! Как мы радовались-то, что вас освободили! Мы же письма писали в Чека всей станицей! А вы к нам после суда ни ногой!
— Да что ты все — Михал Саныч? — улыбаясь, говорил Михаил. — Просто Михаил. Я ж теперь не инспектор, меня уволили. А на место былых подвигов меня что-то не тянет, как вот и в это заведение, — он ткнул большим пальцем себе за спину. — А букановские-то в наш курень заезжали с угощением, батя был твой. Как живешь, Маруся? Какими судьбами в Вешках?
— Живем, слава Богу, — зарделась Маруся. — А сюда я в окружной исполком приехала, в отдел образования. Вы-то… — она запнулась, бросила быстрый взгляд на Михаила и с улыбкой поправилась: — Ты-то как?
— Да вот в Москву уезжаю, учиться. Хлопочу насчет подводы.
— В Москву?.. — Улыбка слетела с Марусиного лица, хотя она и старалась казаться равнодушной.
Это не укрылось от взгляда Михаила.
— Буду тебе письма писать, хочешь?
— Письмо из дальних краев всегда приятно получить, — застенчиво сказала Маруся.
— А отвечать-то будешь?
— Отчего же не ответить…
Михаил молодцевато поправил шапку-кубанку, тронул отросшие в тюрьме редкие усы.
— Вернусь, зашлю сватов к тебе! Будешь ждать-то?
Маруся покраснела так, что на глазах ее выступили слезы, и отвернулась.
— А серьезно, Маруся, ты мне шибко понравилась! А вот ты как, к примеру, ко мне относишься?
— Вам же Лида нравилась, — не оборачиваясь, почти шепотом сказала Маруся.
— Отчего ты так решила? Потому что я на нее смотрел? Она же, как и ты, красивая, как же на вас не смотреть? Или я не казак?
И вот я посмотрел, сравнил и решил: ты мне больше подходишь. Ну, отвечай же: нравлюсь я тебе, Маруся?
Она повернулась к нему, глянула в глаза.
— А как ты думаешь?
— Да я, как любой казак, думаю, что всем девкам нравлюсь! А потом оказывается, что ни одной!
— Мне нравишься, — потупилась Маруся.
— А ждать будешь?
Она кивнула с улыбкой, потом спохватилась:
— А долго ждать-то?
— Ну, коли будешь ждать, при первой же возможности на побывку приеду!