Шолохов
Шрифт:
— Восстановим — факт, — опустив глаза, сказал Плоткин. — Вот только среди коз падеж начался…
— А это потому, что коза — животное деликатное, ей тот же корм, что и лошади и корове, давать не годится! А у вас на общественном базу не делают различий, чтобы хлопот меньше было! Вы вот спросите у Анастасии Даниловны или Марии Петровны — они вам скажут, чем кормить козу! И как доить ее — тоже, а то у вас такие скотницы, которые сами коз отродясь не имели, — посмеивался Михаил, вручая гостю пачку ассигнаций.
— Расписку? —
— У отца моего, покойника, этих расписок за гражданскую скопилось — ужас! И от красных, и от белых, и от серо-буро-малиновых. Не только что сортир можно ими обклеить, но и полкуреня! Он их мне в наследство оставил, так что мне новых не надо.
На том, пошучивая, и расстались.
Проводив председателя за ворота, Шолохов вытащил трубку, закурил. К нему подошел знакомый казак:
— Михаил Александрович, дай табачку, сил нет, курить хочется.
Михаил достал кисет с махоркой.
— А рюмку водки выпьешь? — спросил он, проницательно глянув в красные глаза казака.
— Кто ж от такого добра отказывается?
Зашли в курень, Михаил набулькал казаку рюмку вровень с краями. Тот взял ее двумя пальцами, как бабочку, отставив в сторону остальные, поднес ко рту, строго глядя на предательски дрожащую руку, и вытянул со смаком, прикрыв затуманенные очи тяжелыми серыми веками. После этого он стоял некоторое время с закрытыми глазами и сосредоточенным лицом, словно прислушиваясь к себе. Михаил с любопытством наблюдал, как на испитое лицо его возвращались жизненные краски. Наконец «пациент» открыл глаза, обильно увлажненные слезой.
— А сам-то что ж? — осведомился он, осторожно, как драгоценность, ставя рюмку на буфет и бросая на графинчик такие же игривые взгляды, какими в юности, наверное, ощупывал ядреные зады казачек.
— Работаю я, Иваныч, нельзя. А ты еще выпей, не стесняйся.
— Вот спаси Христос, — обрадовался казак. Со второй рюмкой он управился так быстро, что Михаил и моргнуть не успел. — Ну, поправил ты меня, Михаил Александрович. Не знаю, что я без тебя бы и делал. Ты слыхал, что Сенина заарестовали?
— Какого Сенина?
— Ну, ты даешь! — удивился Иваныч. — Такого Сенина, какой в твоем «Тихом Дону» Подтелкина казнил!
— Да ты что? Неужели он жив? Где же он прятался до сих пор?
— А он и не прятался. Он апосля амнистии учительствовал в Боковской. Когда Харлампия Ермакова арестовали, его тоже взяли, но скоро выпустили.
— Как выпустили? Да его должны были расстрелять раньше Ермакова! Ермаков-то отказался в казни участвовать! Что-то не сходится!
Станичник пожал плечами.
— Лександрыч, я могу гадать, какая назавтра погода будет, а ишо, что мне моя баба скажет, когда я на бровях в свой курень приволокусь. Но нипочем я бы не смог угадать, кому советская власть хочет дать паек с довеском! Кубыть, у них разнарядка какая есть. Сегодня — Ермакова, а завтра — Сенина… А послезавтра, скажем,
— Будь здоров. Захаживай и другой раз. Погоди, Иваныч! А где этот Сенин сидит?
— Гутарят, в Миллерово отвезли.
Станичник ушел, а Михаил все стоял в задумчивости. Живой герой «Тихого Дона», которого он и в глаза никогда не видел! Немного оставалось в живых тех, кто послужил прототипами его героев. В большинстве своем это были простые казаки. А тут такой зубр! Один из тех, кто подписывал приговор подтелковцам! Михаил сам видел эту подпись в архиве Ростовского ГПУ. Для того чтобы расстрелять Сенина, никаких больше доказательств не требовалось. А он три года гулял на свободе, учил детей, читал, может быть, про себя в «Тихом Доне». Не исключено, что он единственный, кто знал, как на самом деле происходил уже описанный Михаилом суд над подтелковцами. Через какое-то время его могут расстрелять, и никто уже этого не узнает. «Надо ехать в Миллерово», — решил Михаил.
— Приехал Михаил Александрович Шолохов, писатель, просит принять его, — доложил Резнику секретарь.
— Какой Шолохов? — встрепенулся Илья Ефимович. — Тот самый?
— Так точно.
— Ты сказал ему, что я здесь?
— Никак нет… Я сказал, что доложу вам о нем.
— Что в лоб, что по лбу! Если ты пошел доложить мне, то где же я? Учишь вас, учишь… Простота! — Резник пронзительно смотрел на секретаря красными глазами. — По какому вопросу?
— Сказал, по личному…
Резник побарабанил пальцами по столу, подумал.
— Проси.
Илья Ефимович поднялся, одернул гимнастерку. Когда в дверях появился в сопровождении секретаря румяный, глядящий исподлобья Шолохов, Резник, оскалив порыжевшие от табака зубы, пошел ему навстречу с протянутой костлявой рукой.
— Михаил Александрович! Сколько лет, сколько зим! Какими судьбами? Вот не чаял! Думал, по старой памяти держите зло на Резника. В Ростовское управление, знаю, вы ездите, а ко мне — ни ногой… Помнится, когда-то сильно мы воевали, горячились… Времена были нервные, случались ошибки. Ну да ведь кто старое помянет, тому глаз вон!
Михаил молча пожал Резникову руку, нейтрально улыбаясь.
— Ауэрбах, чаю! Или, быть может, коньячку?
— Можно и коньячку, — отозвался сдержанно Михаил.
— Неси, — кивнул Резник секретарю.
— Интересная какая фамилия у вашего секретаря, — заметил Михаил. — Почти как у Авербаха, нашего писательского начальника.
При упоминании Авербаха Резник несколько затуманился. Он усадил Михаила на купеческий диван с высокой спинкой, придвинул к нему чайный столик в стиле «советский ампир», изъятый, очевидно, у какого-то нэпмана.