Шоншетта

Прево Марсель

– Кто же та женщина, которую вы любите больше, чем Луизу?

Д'Эскарпи несколько минут не отвечал.

– Та, которую я люблю, – наконец выговорил он, – никогда не узнает этого. Имя… не важно. Если я должен лишить счастья Луизу – Луизу, которой готов всем пожертвовать до последней капли крови, – то уж никак не затем, чтобы на этом построить свое собственное счастье. Той, кого я люблю, я никогда не скажу, что ради нее разбил две жизни…

– Что же вы будете делать потом? – спросила Шоншетта.

– Что буду делать? Не знаю! Уеду подальше от Бретани,

С которой так сроднилась моя душа. В наших колониях, знаете, есть ужасные районы, но, пока я был полон жизни и надежд, климат щадил меня; теперь, когда я вернусь туда с душой состарившейся и опустевшей, пощады, надеюсь, не будет…

В словах молодого моряка было столько горя, столько бурной сердечной тоски, что Шоншетта почувствовала, как все задрожало в ее напряженной душе; яркий, безжалостный свет внезапно пронизал потемки, царившие в ней, и обнажил тайну, которую до сих пор она не хотела видеть. И, почти лишаясь чувств, при мысли, что Жан уедет, уедет для того, чтобы умереть, она бессознательно прошептала:

– Нет… не уезжайте! Я не хочу!

Она почувствовала, как две горячие руки схватили ее руки и сжали их крепко, до боли.

– О, благодарю, благодарю вас, Шоншетта, за эти слова! – прошептал Жан, – благодарю! Ни слова больше! Позвольте мне уехать, унося с собой воспоминание о том, что вы пожалели меня. Будьте сострадательны, не берите своих слов назад – они утешили меня.

Шоншетта опомнилась и высвободила свои руки. Гордое сознание, что она любима, восторженная радость при мысли, что сама любит, заставили ее позабыть все на свете. Она жаждала услышать из собственных уст Жана ответ на призыв своего сердца и потому еще раз спросила:

– Как зовут ту, которую вы любите?

Жан отвернулся; он не смел ответить; но, пока они оба молчали, изнемогая от волнения, позади них прозвучал голос тихий, как вздох:

– Шоншетта, скрытная девочка, зачем ты мучишь Жана? Ты прекрасно знаешь, что он любит тебя.

Молодые люди обернулись; белая фигура, смутно рисовавшаяся в полумраке, оперлась на спинку скамейки.

– Луиза! – вскрикнули они в один голос, прижимаясь друг к другу, пораженные как бы привидением.

– Ах вы, большие дети! – продолжала Луиза голосом, в котором почти не слышалось волнения, – теперь я вас испугала? Это – уж ваша вина: зачем назначать друг другу свидание в этом уголке парка? Давайте-ка свои руки, влюбленные, я соединю вас!

Жан и Шоншетта обнимали Луизу, целуя ее руки, как руки святой.

– Прости! Прости нас, прости! – вне себя повторяли они.

Луиза взяла их руки в свои и сказала, на этот раз очень серьезно:

– Я прощаю вас, дорогие, любимые, что вы изменили вашей бедной Луизе… прощаю, потому что слышала ваш разговор. Да, я согрешила – подслушала вас. Пойдемте скорее домой: вы забыли об обеде; тетя беспокоилась и послала меня искать вас, – и Луиза увлекла их к липовой аллее.

Из-за деревьев вставала луна, мало-помалу заливая светом весь горизонт.

В замке уже горели огни, и молодые люди, очнувшись от только что пережитого чудного сна, вновь окунулись

в действительную жизнь. Луиза почти без всяких признаков волнения рассказала, что Шоншетта потеряла на лужайке свою камею, и Жан помогал ей искать ее, пока не стемнело. Жан и Шоншетта не могли прийти в себя от изумления: Луиза никогда не лгала. Ей и самой захотелось, по-видимому, оправдать свою ложь, потому что, проходя около подруги, она тихонько шепнула ей:

– Бедная тетя! Я не смею рассказать ей: она так хотела этого брака!

Отобедали очень быстро: утреннего веселья как не бывало. Луиза становилась все бледнее и бледнее; на ее чистом, ясном лбу время от времени появлялась легкая морщинка. Жан, ставя на стол стакан, так судорожно сдавил его, что разбил вдребезги. У Шоншетты были влажные глаза, но в их глубине горел какой-то теплый свет, и мадам Бетурнэ, тоскливо поглядывавшая на свою молодежь и не решавшаяся доискиваться причины, не могла удержаться, чтобы не сказать племяннице:

– Посмотри, Луиза, какая Шоншетта сегодня хорошенькая!

Луиза и Жан также заметили это. Все, что Шоншетта обещала в детстве, осуществилось в расцвете этой семнадцатилетней красоты: цвет лица, отливавший матовой белизной слоновой кости, отличался несравненной чистотой; глаза – бездонной глубиной; ярко-красные губы всегда складывались в легкую гримаску, чуть-чуть презрительную, но прелестную. Густые, черные как смоль, волосы обрамляли это странное, неправильное личико, одно из тех лиц, о которых думаешь, что такого не встречал нигде.

Луиза рано ушла спать, ссылаясь на усталость. Жан и Шоншетта дорого дали бы, чтобы последовать ее примеру, но не могли оставить в одиночестве мадам Бетурнэ. В минуты волнений, когда душа жаждет уединения, нет большей пытки, как исполнение обычных требований повседневной жизни.

В гостиной было тихо; никто не разговаривал; только лампа слабо потрескивала. Мадам Бетурнэ читала молитвенник, который добросовестно перелистывала каждый воскресный вечер. Молодые люди чувствовали, что их мысли вертятся около двух непреложных фактов: первого – что они любят друг друга; второго – что Луиза умрет из-за их любви.

Наконец Шоншетта нашла возможность избавиться от овладевшей ею смертельной тревоги и сказала мадам Бетурнэ:

– Я немножко беспокоюсь о Луизе. Если позволите, я пойду к ней: мне не хотелось бы оставлять ее так долго одну.

Старушка оторвалась от книги и взглянула на девушку.

– Хорошо! Ступайте наверх, малютка. А ты, Жан, разве не пойдешь взглянуть, что такое с твоей невестой? Не стесняйся оставить меня одну, мой милый: я и сама скоро лягу.

При словах «твоя невеста» Жан и Шоншетта обменялись быстрым взглядом.

Они вместе поднялись по темной лестнице. Молодая девушка первая вошла в комнату; Луиза не ложилась: они нашли ее спящей в кресле; на столе, возле нее догорала свеча. При виде ее лица Жан и Шоншетта с ужасом переглянулись. Очевидно, Луиза упала в кресло, не будучи в силах более притворяться, и погрузилась в какую-то летаргию, похожую на обморок.