Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Мортон Генри Воллам

Во времена не столь отдаленные в горах к вождям кланов относились с почти суеверным почитанием. Подобно восточным правителям, эти люди пользовались неограниченными полномочиями и нередко демонстрировали свою власть — к немалому ужасу окружающих. Эта история приключилась вскоре после восшествия на престол королевы Анны. Рассказывают, что к ее мужу Георгу Датскому, который в то время занимал пост главнокомандующего английским флотом, обратились с предложением несколько шотландских джентльменов. Они доказывали, что Шотландия может снабжать Королевский флот древесиной для строительства военных кораблей. Якобы качество древесины у них ничуть не хуже, чем у шведов или норвежцев, а цены гораздо ниже. В связи с этим в Шотландию были отправлены два инспектора, которым надлежало провести проверку на месте и установить, насколько данное заявление соответствует истине. Естественно, им выдали надлежащие документы, но, будучи людьми предусмотрительными, инспекторы решили подстраховаться. В Эдинбурге они взяли рекомендательное письмо к вождю клана, в

чьи владения направлялись. По прибытии на место они объявили хозяину о цели своего визита и предъявили официальные документы за подписью его королевского величества Георга. Вождь внимательно изучил бумаги и объявил, что он не знает такого человека. Инспекторы снисходительно пояснили, что это супруг всемилостивейшей королевы Анны. На что вождь им заявил: «И о вашей королеве я ничего не слышал. Но вот что я вам скажу, дорогие господа… Тут к нам недавно заявились двое, тоже, как и вы, из Ирландии. Выяснилось, что они шпионы. Мало того, мы слышали, как они между собой шуточки отпускали на наш счет! Так вот, даю вам час времени. Если через час вы не представите мне настоящихдокументов, то я вас вздерну вон на том дереве». И под одобрительный ропот остальных горцев он указал на ближайшее дерево. После чего развернулся и ушел в дом. Угроза выглядела более чем реальной, и бедные инспекторы не знали, что им предпринять. Рекомендательное письмо они не стали даже показывать, рассудив, что это совершенно бесполезно. Если уж бумаги за королевской подписью не возымели действия, то чем поможет какое-то письмо от частного лица? В волнении англичане расхаживали по саду, и им казалось, что призрак смерти следует за ними по пятам. Наконец, когда отпущенное время почти истекло, он решили все-таки рискнуть: кое-как разыскали спасительное послание и предъявили его вождю клана. Лэрд и его внимательно изучил, а затем спросил: «И почему же вы сразу не показали мне эту бумагу? Вам повезло, ребята… А то я уж совсем собрался вас повесить!» После того все стало на свои места: инспекторов любезно пригласили в дом, накормили, напоили, а вождь разрешил им на следующее утро приступить к осмотру лесов.

Трудно поверить, что все это приключилось во времена королевы Анны! Вот уж воистину история, достойная Одиссея… Это, кстати, отчасти объясняет, чем так привлекает Хайленд современных людей. Я бы назвал это каким-то примитивным великолепием, которое восходит напрямую к золотому веку человечества. Сидя в своих уютных, безопасных городах, мы читаем о первобытных нравах хайлендеров — старые истории об угнанных стадах и кровной мести, — и сердце наше сладко замирает от грубой романтики их жизни. Шотландские горцы видятся нам прямыми потомками гомеровских героев. Можно ли вообразить себе нечто более эпическое, нежели образ Макнейла из Барры, о котором Кеннет Маклауд рассказывает в комментариях к «Песням Гебридских островов»? Каждый день этот лэрд посылал герольда на вершину высокой башни, дабы тот протрубил на весь мир следующее объявление: «Эй вы, короли, принцы и прочие властелины земли! Да будет вам известно, что Макнейл из Барры уже отобедал! Теперь можете обедать и вы!»

Каково? В этом поступке — абсурдном, но таком величественном! — самая суть Хайленда. Вам ведь наверняка доводилось наблюдать, как какой-нибудь горец, уже изрядно разгоряченный винными парами, вдруг в пылу спора выходит из себя. Что он делает? Правильно, в качестве последнего довода он апеллирует к своему клану. Выглядит это примерно так: «Мое имя Кэмпбелл! И мне плевать, слышал ты обо мне или нет… Если не слышал, тем хуже для тебя — можешь катиться ко всем чертям!»

Узнаете? Та же самая безумная гордыня, тот же вызов, какой Макнейл из Барры бросал всему свету: «Ах, вы не знаете меня? Тем хуже для вас!»

Каждый, кому посчастливилось иметь в друзьях настоящего хайлендера, хорошо знает отличительные черты его характера. Как правило, истинный горец обидчив и легко бросается в драку. В вопросах чести он столь же щепетилен, как и итальянский аристократ. Личная преданность для него превыше всего — это из разряда вечных ценностей. Как и виски. Он вообще любит устраивать дружеские попойки и использует для этого любой, самый незначительный повод. Возможно, это пережиток тех времен, когда люди жили, разделенные высокими горами и бурными реками, и радовались каждому случаю поднять добрую чарку в обществе друзей. Считается, что шотландский горец должен быть скупым и суровым. На самом деле общение с внешним миром давно уже смягчило характер хайлендера, пробудило в нем удивительную щедрость и оставило скупость лишь самым убежденным консерваторам. Ему, как и всем кельтам, на роду написано быть изгнанником. В некотором смысле разлука с родиной благотворно влияет на характер кельта, пробуждая в нем инициативу и не позволяя закиснуть. Странное дело, но в самой природе Хайленда (равно как и Ирландии) присутствует нечто расслабляющее и поощряющее природную лень кельта. Наверное, поэтому наибольших успехов шотландцы и ирландцы добиваются на чужбине — в каком-нибудь Лондоне или Нью-Йорке.

Потомки саксов на протяжении многих веков жили на плодородных землях, им не было нужды куда-либо уезжать. Как следствие, привычка к эмиграции не запечатлелась в их расовой памяти. Они, конечно же, любят свою родину, но спокойной, молчаливой любовью. Англичанам потребовалось испытание тропиками, дабы их любовь обрела голос. Но даже и этот прорезавшийся голос лишен надрывного пафоса, который характерен для кельта. Когда англичанин тоскует по родине,

это напоминает плач потерявшегося ребенка, тогда как в тоске шотландца слышится нетерпеливая страсть разлученного любовника. Шотландский горец никогда не боялся озвучивать свой патриотизм, опираясь при этом на свое врожденное чувство поэзии. Шум горного ручья и звуки минувших сражений навечно поселились в его душе. А чего стоит его национальная гордость! Любой хайлендер — прирожденный аристократ. Ему неизвестна та пропасть между бароном и крепостным, которая столетиями существовала у нас в Англии. Здесь в горах все члены клана носят одно имя, и самого нищего из сородичей зовут так же, как и вождя. Шотландский горец идет по жизни с неподражаемым чувством собственного превосходства. Родовое имя — его древний герб, который он с гордостью предъявляет всему миру.

Сэр Вальтер Скотт оказал неоценимую услугу шотландским горцам, введя их в высший свет. До него репутация у горцев была неважная: всех их — независимо от происхождения и личных добродетелей — воспринимали как грубых угонщиков скота и наемных убийц. Даже жители равнинной Шотландии считали своих северных соседей ворами и бандитами. Однако Вальтер Скотт сумел превозмочь это предубеждение. Благодаря ему образ шотландского горца приобрел романтическую окраску. И теперь цивилизованные европейцы видели перед собой не жалкого голодранца, а последнего прирожденного джентльмена золотого века. Даже гибель клановой системы на поле Куллодена обрела черты благородного героизма. Кланы умерли. Да здравствуют кланы! Шотландская тартана, жестокими законами парламенту изгнанная с холмов, появилась вновь — но уже не на горных перевалах, а в великосветских гостиных. Хайлендерская экзотика пришла на туманные берега Ди. Время Балморала уже не за горами.

3

Где это я? Неужели это дорога на Блэйргоури? Погода стояла великолепная: ярко светило солнце, а по небу плыли ослепительно-белые облака. Ну да, точно, ошибки быть не могло! Лоуленд остался позади. В настоящий момент я приближался к холмам, издали смахивающим на облака. Над ними висели облака, формой своей напоминающие холмы. Я ощущал свежий холодный ветер, который зародился за многие мили отсюда, на вершине Лохнагара. Теперь уже до Блэйргоури рукой подать. А он столь же несомненно принадлежит Хайленду, как Бискра — Сахаре. Блэйргоури! Имя этого городка звенит и грохочет, словно распахнутое окно на ночном ветру!

Вот и он — маленький городок с холмистым рельефом и пуританским обликом. Серые каменные домики, напоминающие молчаливую процессию старух, чинно и благородно стоят вдоль дороги. Почему-то сразу подумалось: как, должно быть, здесь холодно и уныло зимой. На улицах, наверное, ни души не увидишь. Сейчас же Блэйргоури производил впечатление вполне обитаемого места. На перекрестке стояла группа фермеров, они о чем-то беседовали с деревенским полицейским. Рыбак в рабочей одежде направлялся к мосту. Мимо меня прошла девушка в костюме из крапчатого твида, в руках она несла зачехленное ружье. Летом все жители Блэйргоури заняты выращиванием малины — вы не поверите, но городок снабжает этой ягодой целую армию производителей джема. Сейчас же, в преддверии осеннего сезона, все помыслы горожан были направлены на форель и тетеревов. Мысленно я пожелал им удачи и распростился с Блэйргоури. Теперь-то уж точно граница осталась позади…

Дорога поднималась в горы. Заросли рябины вдоль обочины уже были тронуты дыханием осени. Совсем скоро листья покраснеют и станут багряными, пока же на них только наметились нежно-розовые прожилки. По небу проплывали облака, а вслед за ними по вересковым пустошам ползли огромные тени. Местность с каждой милей становилась все более дикой и безлюдной. Сначала еще попадались низкие каменные загородки, за которыми бродили черные безрогие коровы ангусовской породы. Однако по мере того как долины сменялись узкими горными ущельями, коровы уступали место овцам — легким и проворным, точно горные козы. Тишину нарушало лишь их блеяние да шум реки, протекавшей в долине. Время от времени в этот небогатый ансамбль вплеталось веселое журчание ручейков, стекавших по склонам холмов.

Дорога уводила вверх, к Гленши. Небо ненадолго потемнело, прошел короткий дождик. Однако на той стороне долины меня вновь встречало солнце. За Гленши начиналась еще более дикая местность, в которой явственно угадывалось дыхание Грампианских гор. Теперь мой путь пролегал средь великанов. По левую руку возвышались Бен-а-Гло и Бейн Деарг; впереди и тоже слева маячили Бен-Макду, Кэйрн-Тоул и Кэйрнгормы; справа безусловно доминировал Лохнагар. Пока я еще ехал в предгорьях, он был не слишком хорошо виден, склоны то и дело затягивало туманом. Но время от времени у меня перед глазами мелькала голая вершина на фоне неба. Вокруг по-прежнему царила тишина, прерываемая лишь блеянием овец, шумом воды да воем ветра. Иногда в небе беззвучно пролетали вороны, а по земле скользила тень от проплывавшего облака — она была совсем крошечной, не больше человеческого кулака. Солнечные лучи догнали уходившую стену дождя, и внезапно прямо на моих глазах сотворилось чудо: я попал в долину радуг. Никогда еще мне не доводилось видеть столько радуг вместе. Они изгибались и соединялись между собой, будто желая перекинуть мост через узкую горную долину. Радужными призраками они вырастали над вершинами холмов, чтобы в следующую минуту, дробясь и вибрируя, упасть на далекие поля. Ей-богу, я видел, как конец одной радуги упирался прямо в крышу белого домика! Она переливалась всеми оттенками фиолетового, голубого, желтого и казалась нарисованной на поверхности муарового шелка. Интересно, а в этих краях существует легенда о горшке с золотом под радугой?