Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса
Шрифт:
Шутки шутками, но сам Бреймар воспринимал игры с непреклонной серьезностью шотландца из «Панча». Судя по всему, он не находил в них ничего смешного или жалкого. Никому и в голову не приходило рассматривать Бреймар как сентиментальные похороны минувшего века. Все участники праздника с полным равнодушием относились к снисходительным улыбочкам на губах современного общества. Так с какой же стати нам беспокоиться о них? На мой взгляд, очень глупо идти на поводу у тех фанатичных гэлов, которые твердят о возрождении национальной поэзии, возрожденной литературе и мечтают вернуть Хайленду былую славу, обрядив всех горцев в тартаны. Совершенно ясно, что подобные искусственные меры вряд ли способны обеспечить желаемый результат. Мне кажется, было бы разумно относиться к гэльскому языку примерно так же, как мы относимся к латыни. Никому ведь не придет в голову пользоваться ею в быту! Даже ирландцы находят чересчур утомительным общаться по-гэльски с продавцами в магазине. Но если уж вам приспичило завести себе причуду, то почему бы не последовать примеру «синтетических гэлов» (именно так в Ирландии называют тех чудаков, которые повсюду разгуливают в килте и отказываются говорить по-английски даже с собственной женой). Я и сам с большим трудом
Бреймарское собрание должно было вот-вот начаться. Со склонов холмов доносились звуки волынки. Старички, которые еще вчера ковыляли в обычных пиджаках и брюках, внезапно преобразились. На них снизошло благородство и величие. Теперь они уже не ходили, а вышагивали. На улицах можно было видеть представителей клана Макдаффа с веточками остролиста на шотландских беретах, тут же разгуливали горцы Балморала в тартанах Стюартов и Фаркуарсонов с еловыми побегами на боннетах [33] . Трудно себе представить более импозантное мужское общество. Развевающиеся на ветру килты — это декларация независимости и одновременно символ аристократизма.
33
Боннет — мужская шотландская мягкая шапочка без полей, похожая на берет; обычно украшена лентами или перьями. — Примеч. перев.
Я слышал, как одна из англичанок говорила мужу:
— Интересно, почему шотландцы не носят больше килтов? Они ведь им так к лицу, ты не находишь, Генри?
Полагаю, эта женщина, как и подавляющее большинство англичан, не знает, что на протяжении сорока пяти лет любой горец, появившийся на людях в килте, имел хорошие шансы быть подстреленным. Разрушение клановой системы и запрет на ношение национальной одежды — вот те печальные последствия, которые повлекло за собой поражение принца Чарльза Эдуарда при Куллодене. В краю горцев до сих пор помнят зверства солдат герцога Камберленда — «мясника Камберленда». А правительство вигов закрепило и узаконило уничижение Хайленда: в 1746 году был принят печально знаменитый «Акт о проскрипции», запрещавший шотландцам «под каким бы то ни было предлогом» надевать и носить любые предметы костюма горцев. В качестве наказания предполагалось шестимесячное тюремное заключение — за первое нарушение закона и семилетняя ссылка на «заморские плантации» — в случае рецидива. Те, кто только подозревался в попытках как-либо обойти закон, вынуждены были предстать перед властями и принести следующую ужасную клятву:
Клянусь, как перед Богом в день Страшного Суда, что я не имею и не буду впредь иметь в своем хозяйстве ни ружья, ни меча, ни какого-либо другого оружия; что я никогда не буду носить килт, плед или других принадлежностей костюма шотландских горцев. И если я нарушу эту клятву, пусть буду проклят я сам, моя семья, мое имущество и все мои дела; пусть я никогда не увижу ни жены своей, ни детей, ни отца с матерью, ни других родственников; и пусть меня убьют в битве, как последнего труса, и оставят без христианского погребения; и пусть я буду лежать в чужой земле, вдалеке от могил моих предков и всей моей родни. Да случится все это со мной, если я нарушу данную клятву.
Реакцию горцев на столь жестокие порядки прекрасно иллюстрирует цитата из Прекрасного Дункана Песенника [34] : «Хотя нас принудили принять штаны как обязательную форму одежды, сколь же ненавистна нам эта мода, стесняющая наши ноги. До сих пор мы двигались свободно — в наших килтах, подпоясанные привычными пледами. Увы! Ныне мы чувствуем себя опозоренными. С тех пор, как мы носим эти отвратительные одежды, мы едва ли узнаем друг друга на пиру или на празднике. Доживу ли я до того дня, когда мы с презрением отвергнем этот чуждый горцам и недостойный настоящего мужчины костюм? Сегодня наши плечи облачены в неуклюжие балахоны, а головы покрыты грязными шляпами. От нашей живописности и привлекательности не осталось и следа. Увы нам! Сколь неподобающа эта одежда для того, чтобы подниматься в горы и спускаться с них. Мы вынуждены краснеть в присутствии наших прекрасных женщин. Проклятые саксы отобрали у нас оружие — кинжалы, мечи, ружья и пистолеты и теперь насмехаются над нами. Мы уподобились униженным и презренным рабам. Воистину, нашему возмущению нет пределов!»
34
Дункан Бан (Прекрасный) Макинтайр — шотландский бард. — Примеч. перев.
Однако любое действие порождает противодействие. Подобно тому, как нероновские гонения на христиан создали святых мучеников, точно так же и перегибы герцога Камберленда обусловили нынешнее отношение к хайлендерам. В результате почти полувековых притеснений сложился образ незаслуженно обиженного благородного горца. И стоило одному-единственному человеку — Волшебнику из Абботсфорда — накинуть сентиментальный плед на свои плечи, как вся страна в порыве запоздалого сочувствия ринулась на север. Ненавистный акт был отменен в 1782 году, однако годы запрета сделали свое дело: не только многие тартаны были забыты, но и само искусство ношения традиционного костюма горцев во многих регионах страны оказалось утраченным. Раньше в каждой хижине Хайленда хранился набор маленьких палочек — сеттов, отмечающих количество и порядок следования цветных нитей в родовой тартане. Где они теперь? Сломаны или выброшены за ненадобностью… Однако тартана постепенно возвращается на вересковые пустоши Хайленда. Не все горцы уничтожили свои килты после сорок пятого
Итак, Бреймар радует глаз видом бессмертного килта. А что же достается ушам? С раннего утра и до позднего вечера по холмам бродят волынщики, оглашая окрестности города своей игрой. Победный триумф боевых маршей сменяется горестными рыданиями традиционных плачей. По моему глубокому убеждению, волынка на городской улице — сущее несчастье. Другое дело, когда она играет в холмах, на вольном ветру Хайленда. Вот тогда вы чувствуете, что кровь бросается в голову, а рука сама тянется к несуществующему мечу. Эх, да что говорить… Волынка — это голос шотландского клеймора, она на все лады поет песню боевого меча: вот меч выпадает из холодеющих пальцев воина, вот он победно свищет в пылу битвы, вот он ликует по поводу славной победы или стыдливо прячется в ножны в случае поражения. Впрочем, к чему пытаться описать своеобразие шотландской волынки, когда Нейл Манро уже это сделал в своем произведении «Джон Великолепный»:
Внезапно вдалеке, где-то у входа в глен, возник звук волынки. Некоторое время в тихом, неподвижном воздухе разносилось непрекращающееся мерное гудение, а затем, после предварительной разминки долина огласилась громкими звуками «Мир или Война» — древнего хвастливого пиброха [35] , созданного одним из Макруменов с острова Скай. Кэмпбеллы обычно использовали эту мелодию в качестве вечернего отбоя или сигнала вечерней зари.
Странное волнение охватило мое сердце. Мне показалось, что я вновь нахожусь под гостеприимной сенью замка Инверлохи, а рядом со мной мои боевые друзья и соратники — вид нашей полковой формы радовал глаз и согревал душу. Но, помимо этих естественных и понятных воспоминаний, в моей крови возник древний воинственный жар — некое таинственное, почти религиозное чувство, которое национальная музыка будит в душе каждого честного гэла. И хотя в горле у меня встал комок, я бросил ироничный взгляд на Макайвера.
— Круахан навсегда! — тихонько пробормотал я.
Было заметно, что эта простая, непритязательная мелодия взволновала его не меньше моего.
— Старые времена, старые песни! — откликнулся Макайвер. — О Боже! Этот пиброх пробирает до самых печенок!
Музыка тем временем зазвучала громче — должно быть, исполнители вышли из-за поворота. Теперь они играли вторую часть, или «Крунлуах», как мы ее называем. Мой товарищ застыл посреди дороги, из груди его вырвалось нечто, подозрительно похожее на всхлип.
— Я обошел весь мир, — заговорил он, — и много всякого повидал. Казалось, меня этими музыкальными штучками не проймешь. Но есть один инструмент — вот эта самая наша пиип-вор [36] , которая безошибочно волнует мое сердце. Вот ты мне скажи, Колин, что же это такое? Как назвать то, что прячется внутри каждого шотландца — не важно, бедного или богатого — и мгновенно отзывается на звуки грубой тростниковой дудки?
— Должно быть, гэльская душа, — ответил я, ощущая необъяснимый, небывалый подъем. — Все это гудение дрона и всхлипы чантера осмысленно звучат лишь на гэльском языке.
35
Пиброх — тема с вариациями для волынки. — Примеч. перев.
36
Пиип-вор — большая шотландская волынка. — Примеч. перев.
Вот что такое волынка для гэлов. Она звучит не столько в воздухе, сколько в их душах. Боюсь, что мы, англичане, не способны этого понять. Волынка может взволновать нас — как взволновала бы внезапная кавалерийская атака, — но вряд ли кто-нибудь из нас прослезится при ее звуках. Пожалуй, лучше и честнее всех выразил наше, английское мнение об этом инструменте сэр Джон Карр, которому довелось послушать волынку еще век назад во время путешествия по Шотландии. Его рассказ тем более интересен, что составляет разительный контраст с прочувствованным описанием Нейла Манро.
Приближались соревнования шотландских волынщиков — и мне был обещан богатейший пир духа. Дабы я смог в полной мере насладиться этим музыкальным банкетом, меня пригласили на предварительное прослушивание в древнем зале для приемов. Причем намекнули, что мне несказанно повезло, ведь посторонняя публика туда не допускалась — конкурсанты выступали исключительно перед членами жюри. Это обещало стать незабываемым зрелищем! Как только судьи расселись по своим местам, раздвижные двери распахнулись. Вошел горец в полном тартанном одеянии, в руках он держал волынку, щедро украшенную длинными ленточками. Он принялся дуть в трубки и извлекать из своего инструмента звуки — столь громкие и отвратительные, что перед ними меркли вопли несчастных грешников в аду. Это продолжалось некоторое время: артист важно прохаживался взад и вперед и терзал свою волынку, а слушатели время от времени впадали в экстаз и разражались рукоплесканиями. Что до меня, то инструмент этот показался мне настолько ужасным, что я был не в состоянии отличить «Собрание Макдональдов» от, скажем, «Плача Аберкромби» — все исполняемые произведения звучали в равной степени тоскливо и негармонично. Я невольно усомнился в искренности доктора Джонсона, который, по слухам, был большим поклонником волынки и на концертах всегда становился поближе к исполнителю, едва не прижимаясь ухом к главному дрону. Промаявшись на этих предварительных соревнованиях три часа, я посчитал, что долг вежливости уплачен сполна, и потихоньку покинул зал. Задним числом скажу: это было нелегкое испытание — сродни тому, что испытывает человек, оказавшийся совсем рядом со звонницей в день королевских именин… Увы, вынужден признать, что волынка — это одно из немногих поистине варварских изобретений шотландцев.