Шоу на крови
Шрифт:
— Кто-нибудь может объяснить, что это за «человек-собака»? — робко попросила Суздальская.
— Видишь ли, — мягко сказала Аросева, — нынче модно всяко-разное непотребство. Называется оно пафосно: инсталляция, современное искусство. Например, такая высококультурная страна, как Германия, недавно проводила не где-нибудь, а в Берлинской академии художеств показ так называемого «нового авангарда». Они пригласили к себе в качестве стипендиатов группу перформистов, показавших культурной рафинированной Европе кузькину мать в полную мощь.
— А мы при чем? — не
— При том, птичка моя, что фирменный стиль нового авангарда — это скандал, эпатаж, нонсенс. Терпеливые немцы, крайне политкорректные и благоговеющие перед словом «культура», стараются на все смотреть сквозь пальцы, а когда у них сдают-таки нервы, то получают и букетом роз по морде, и кулаком под глаз, — разумеется, это подается в виде художественного жеста.
— Ничего не понимаю. У нас в музее тоже будут авангардно бить морду?
— Хуже, Олесенька! Намного хуже! Гарик Дрозд — человек-собака, он же человек-дворняга, напрыгивает на чопорных дам и кусает их за разные места! Это называется «культовое действо». Можешь представить?! Художникам надоело просто показывать публике картины, ведь зритель может отвести взгляд — и творец бессилен навязать ему свой бред. А тут зритель превращается в жертву обстоятельств и находится не снаружи «произведения искусства», а внутри, как в воде.
— И это… будет… у нас в музее! — обмерла Суздальская.
— Наконец-то дошло, — хмыкнула Баранова. — Ты в какой стране живешь? Здесь за деньги все можно. Я слышала, Лобок интересовалась, будет он в клетке или его выпустят по залам погулять.
— И что ей ответили? — спросила Флора, замирая от перспективы встретиться с «кобелем» наедине.
— Не дрейфь, Фауна! И не надейся! Никто тебя не изнасилует! Если сама не попросишь. — Тут Люська залилась мелким хохотом.
Научные сотрудники музея посмотрели на нее с осуждением. До них постепенно стал доходить смысл мероприятия, ожидающего музей.
— Это катастрофа, — схватилась за пылающие щеки Олеся. — Немыслимо, невозможно, безбожно!
— Когда же хоть кто-то положит конец этому цинизму?! — Лера поднялась и отправилась курить.
— Я должна позвонить папе! — сообщила Флора так, словно собиралась сообщить о святотатстве не собственному отцу, а Папе Римскому.
— Звоните, девки, хоть папе, хоть маме. Где замешаны такие деньжищи, вся ваша мышиная возня до лампады, — изрекла умудренная жизненным опытом секретарша.
Через час весь музей гудел, как десять потревоженных ульев. Слухи ширились и становились все невероятней, обрастали неслыханными подробностями и чудовищными деталями. Говорили, что из окон музея будет производиться отстрел диких бездомных собак и кошек, разносящих по городу всякую заразу и терроризирующих мирных граждан. Предполагали, что в музей привезут несчастных животных из приюта для бездомных собак. Распустят их по залам, а человек-дворняга будет собирать с богатых деньги на содержание своих блохастых братьев. Судачили, как богачи будут платить огромные деньги за то, чтобы прогуляться по музею обнаженными, а «кобель» будет кусать их
От всех этих разговоров выиграл только аптечный киоск поблизости от музея. Было куплено и выпито: три флакона корвалдина, одна упаковка пенталгина, персена две упаковки, и даже, на всякий случай — кто ж его знает? — запаслись бинтами, йодом и ватой.
Аросева наорала на Лобоцкую, обозвав ее «околонаучным ничтожеством». Лобоцкая истерически вопила про евроинтеграцию — хотя какое отношение имеет к ней человек-дворняга? — и отсталость некоторых научных работников. Элькину достали своими расспросами старушки смотрительницы, и Флора не придумала ничего лучше, чем сказать, что человекопес не совсем голый, а в ошейнике и на поводке. После этого бабульки снова налились корвалдином, отчего в музейных залах повеяло больничным духом. Музей пропах лечебницей.
Шоу назначили на девять вечера. Была среда, выходной, посетители в музей не допускались, но внутри учреждения культуры продолжалась тихая, никому не заметная жизнь. Велась научная работа, в соседнем флигеле в библиотеке работали младшие и старшие научные сотрудники. Уборщицы натирали дворцовые паркеты, электрик вкручивал перегоревшие лампочки, а смотрители следили за техническим персоналом, чтоб те ненароком чего не повредили. Около четырех часов к чугунным воротам музейного двора подъехала крытая фура, четверо дюжих грузчиков вынесли фанерный ящик. По служебному входу, мимо поста охраны его доставили в холл первого этажа. Там фанерные листы сняли, и всем открылась клетка с голым человеком внутри.
Человек-дворняга стоял на четвереньках и злобно скалился на обступивший клетку музейный народ. Был он крепкого сложения, волосы густо росли на его груди, на ногах и даже на спине. Голова была похожа скорее на череп шимпанзе — с низким лбом, глубоко посаженными глазками, густыми черными бровями и короткой стрижкой. Он приподнимал верхнюю губу и, рыча, скалил длинные желтые зубы. Кроме ошейника, никакой другой «одежды» на нем не было.
Вокруг клетки зазвучали возмущенные реплики:
— Бесстыдник! Хоть бы зад прикрыл!
— Тварь такая! Лучше места, чем музей, не нашел!
— Сволочь волосатая! Срам закрой!
— Кобель вонючий, морда бесстыжая!
Такой прием вовсе не смутил Гарика. За годы работы человеком-собакой он и не такое слыхивал. Что слова? В него и яйца бросали, и помидоры, и яблоки, и пирожные, и бигмаки — а ему хоть бы хны. Облизнулся, огрызнулся, а то и слегка кого куснул за мягкое место под довольный вопль толпы — да и продолжал представление. Так-то! На такие случаи у Гарика был отработан безотказный прием. Он равнодушно улегся на пол и стал выкусываться. Словно важнее поиска блох никакого другого дела в его жизни не имелось. Публика оторопела. Вместо агрессии со стороны человека-собаки они получили тупое равнодушие. Как же так? Поняв, что с животиной никакого диалога не получится, музейщики как-то даже подрастерялись.