Схождение на да

У меня была забота –

перелезть через забор.

Только не было забора,

был простор –

степь да степь. Железно веря

в то, что где-то есть лесок,

я ушёл искать деревья

на восток.

В тот же день узрел пригорок,

а на нём – горящий куст.

«Значит, лет так через сорок

доберусь».

Фартануло. Через месяц

я добрался до леска –

отщепенец,

чужеземец –

тчк.

Завалил немало сосен,

пару розовых берёз.

Труд казался мне несносным,

но я снёс.

Сердцем важность акта чуя,

на забор полез. Потом

понял: с ним назад лечу я.

Бах – горбом.

…Я очнулся. Ни забора,

ни чего бы то ещё.

Степь да степь. Свобода взора.

Хорошо.

Лагерь имени предателя отца.

Ни работы стылой, ни ковида,

и на теле нету холодца.

Вот он – я, совсем ещё пацан,

за засос едва заметный стыдно.

Дискотека (дрыгаясь, балдей).

Танец жизни. Позабыт макабр.

Выясняли, кто кого живей,

сорок или более детей,

а ещё – кто здесь труслив, кто храбр.

Небо вдруг возьми и разразись.

Молнии и гром. «Пойдём-ка снова

под дождём топтать земную слизь, –

Стрекозе я предложил. – Кажись,

начался». Она была готова.

Пахло хвоей. Заиграл медляк.

Руки вверх? Quest Pistols? Не припомню.

Мы сцепились, мы сцепились так:

намертво. Дождь – афродизиак.

Вспоминать об этом хорошо мне.

Минуло, пожалуй, восемь лет.

Замужем она, люблю другую

я. И мой единственный секрет…

Догадались, думаете? Нет,

не по ней, а по себе тоскую.

Девушка с татуировкой

«Молодость» на шее,

ты… Произнести неловко…

Тоже постареешь.

Буквы р а с п о л з у т с я или

слепятся в кмчк.

Почему-то все решили:

молодость – бессрочна.

Нет, увы. И ты, особа,

и пацан, что сбоку

(фейс в татуировках), – оба

отцветёте к сроку.

Прощай, моя молодость, феникс из пепла,

Зелёная ветка в костре.

Алексей Цветков

Хоть и нет на лице морщин,

хоть ещё далеко не старый –

ветка молодости трещит,

листья лопаются от жара.

Чем-то можно залить костёр?

Потушить, притушить возможно?

Стал

степенным с недавних пор

я, до крайности осторожным,

равнодушным к добру и злу…

Эх, не буду иным, поскольку

ветка молодости в золу

превращается потихоньку.

Холодный день.

Сижу один

в иркутском парке,

ассасин –

да-да, накинут капюшон.

Я голубем заворожён.

На шее – радуги кусок

у птицы серой. Смыть не смог

ни дождь, ни утренний туман.

Как надоел анжамбеман!

Разорванностью этих строк

я утверждаю: мир жесток.

Вдруг небосвод синее стал,

ангарский хиус потянул.

Мне захотелось за Байкал,

в родной аул.

Влеком

Хилком,

иду туда,

где поезда.

Иду. Навстречу – лица, лица…

Аж хочется остановиться

да заявить кому-то: «Ты –

нелепый сгусток пустоты!

Шагаешь, будто индивидуум!

Ты мною выдуман!

А я тобою». Вот в Хилке –

я личность, здесь – прозрачней сгустка.

Всё, вырываюсь из Иркутска

навечно, налегке.

Бац – ложка в кружке дребезжит,

вразрез с окном тайга бежит,

кричат детишки, плачут.

«Улисс» повторно начат.

Я скоро буду дома.

Знакомо?

Небо в трещинах

и земля.

Деревенщина –

дома я.

Лай и вой собак,

вой и лай.

Сопок обморок,

жаркий май.

В сердце – трепета

торжество.

Что исчезло-то?

Ничего.

Клумбы, деревце,

пёс Байкал…

Мне не верится

в «уезжал».

Где бы ни был я,

связь с Хилком –

нерушимая.

Дом есть дом.

Уже июнь. До судорог в кистях

пытаюсь лезть по скользкому канату.

Внизу – весна, прошедшая впотьмах.

Что наверху? Признанье, слава, дата

триумфа, ах!

Как доползу, мгновенно пропадёт

боязнь того, что дар меня покинет.

Авось Олимп (высота всех высот)

навстречу мне когда-нибудь низринет

запретный плод.

И я борюсь. Схватившись за канат,

мозолю рук невинные ладони.

Уже июнь. Семь лет тому назад

я начал эту долгую погоню –

меня простят.

Коль упаду, останется пятно,