Шпион
Шрифт:
— Ох, оставь эти дурацкие надежды, — успокоил он меня. — Носилки для чертовых фрицев, да? Пошли, Нобби, нам нужно спешить. Надо попасть к столовой раньше, чем туда попадут эти хреновы австралийцы. Я прекращу его мучения, тогда нам не будут стрелять в спину.
Он поднял винтовку. Я действительно испугался — такого я никак не ожидал.
— Не будь хреновым дураком! — завопил я. — Я говорю тебе, что я англичанин. Разве я говорю не как англичанин?
— Да, он так и говорит, Билл, — сказал Нобби.
— Ну, английский язык легкий, это ни хрена не значит, — прокомментировал другой. — Я думаю, он учился на курсах английского.
Я увидел его палец на спусковом крючке. Был ли это чистый страх или на меня
— Не нажимай этот е…й крючок, ты ох…евшая свинья, или ты, мать твою, будешь жалеть весь остаток твоей сраной жизни. Ты сраный придурок, убери палец с крючка, а ты там засунь свой бл…ский штык прямо в свою е…ную задницу. [29]
29
Я убежденный сторонник реализма, но очень сожалею, что не могу напечатать полностью все слова, которые прозвучали тогда на самом деле.
У парня опустилась челюсть, то же самое произошло и с его винтовкой, к моему облегчению.
— Гляди-ка, Билл, так он настоящий англичанин, черт бы меня побрал, — промямлил ошалевший Нобби. — Ни один фриц не умеет так ругаться.
— Нет, такие слова немцы на языковых курсах не учат, — вставил я.
Даже недоверчивый Билл частично был удовлетворен.
— Ну, черт бы меня побрал! Что же теперь с ним делать — ума не приложу!
— Во всяком случае, приведите сюда офицера, — приказал я, снова обретая уверенность.
— Да, это будет лучше всего, Нобби, — сказал Билл. — Оставайся здесь, а я притащу господина Мэйнарда.
— Нет, — возразил я. — Ты оставайся здесь, а Билл притащит господина Мэйнарда. Мне не хотелось оставаться наедине с этим кровожадным Биллом — он мог опять передумать.
— В любом случае, дай сюда свой револьвер, — приказал он. — Здесь не будет грязной работы. Я передал ему свой автоматический пистолет, и он критически его осмотрел. — Ах, это хорошая штука, — прокомментировал он. — За него могут дать тридцать франков — поделим пополам, а, Нобби? Много белого вина, да? Мне не нужна твоя каска. Ее тут теперь не продашь. Даже у всех тыловиков они уже есть.
Он неуклюже поплелся прочь. Нобби начал задавать мне вопросы, и его глаза широко раскрылись от удивления, когда он услышал мои ответы. Прошло почти полчаса, пока не появился Билл, приведя с собой молодого офицера — ему было не больше восемнадцати. Он был очень смущен и не знал, верить мне или нет. И, конечно, я вполне мог понять его удивление. Впрочем, мы быстро договорились о главном — меня нужно было срочно отправить в тыл. Он привел с собой еще несколько солдат, но носилок у них не было. Потому, обняв руками шеи двух крепких “кокни”, я, подпрыгивая на одной ноге, покинул мое последнее поле боя. Нобби и Билл не отводили глаз от меня, когда я уходил. Я слышал, как Билл рассказывал одному из новичков:
— Чтобы мне провалиться! — говорил он. — Он ругается точно как наш хренов главный сержант. Никогда не слышал такого потока ругани с тех пор, как старик Слоггер обнаружил, что в колоде карт было пять тузов.
Сквернословие, конечно, не имеет социальной или коммерческой ценности, но я думаю, что именно оно спасло мне жизнь в этот день!
ГЛАВА VIII
Остаток моей истории можно рассказать быстро. Как только я добрался до «цивилизации», меня тут же отправили в госпиталь в Монтрёй. Там, пока хирург доставал из моего бедра пулю — весьма болезненный процесс, офицер из штаба сэра Дугласа Хейга
Хейг доверился мне. Он был молчуном, потому сам говорил мало. Но никто не мог отрицать его знаменитого упорства, из-за которого британская армия один или два раза уже пострадала. Но теперь он был на правильном пути; он должен был продержаться — и ничто не смогло бы свернуть его с пути. Я был в этом уверен: и когда он пожал мне руку, я был по-настоящему счастлив. Войну нужно заканчивать.
Моя история, по случайному совпадению, может бросить свет и на другой странный момент, вызвавший так много критики: почему Хейг в августе 1918 года направил домой срочные требования об отправке мобильных частей, докладывая правительству, что характер войны изменился, и это решение неизбежно. В это время Фош все еще планировал свое грандиозное наступление на весну 1919 года!
Я оставался в госпитале под Монтрёй, потому что там мог бы оказывать консультационную помощь штабным офицерам. Для меня война теперь действительно закончилась. Я сделал свою работу. Мне оставалось только собрать букет наград — включая несколько иностранных медалей, о которых я даже не слышал! Я лежал в постели, и моя нога быстро заживала. Я снова и снова вспоминал прошедшие волнующие дни, яркие моменты веселья и отчаяния в Лансе, дрожь, с которой я впервые оказался на месте Адольфа, лист копирки со сведениями о Вердене, сенсационные минуты встречи с Ханси и ее ребенком, мою драку со Шляйхером.
Просматривая свои мемуары, которые я теперь закончил, я боюсь, что они не показывают мою работу с правильной перспективы. Моя диверсия в Лансе, конечно, была полезной, многие сообщения, которые я направлял из немецкого Генштаба, содержали бесценную информацию. Я не думаю, что какой-либо другой шпион в любой другой стране собрал и отправил столько информации — просто потому, что ни у кого не было таких преимуществ, как у меня. Но военные историки согласятся, что все это — мелочи, в сравнении с задачей, описанной мною сравнительно кратко, потому что она не очень интересна для обычного читателя: мое влияние на Людендорфа стоило сотни пущенных под откос поездов. Целью войны был и остается ум неприятельского командира.
Мой рассказ закончен. О дальнейшей судьбе героев описанных мною выше случаев я уже рассказал.
Я повторюсь: я не стыжусь того, что служил моей стране именно этим способом. Шпионаж позорен не более чем стрельба; значение имеет лишь то, ради чего вы это делаете. В подобных обстоятельствах я снова сделал бы то же самое — за исключением того, что теперь, боюсь, мне не хватило бы того самообладания, которое было тогда.
Пусть читатель сам оценит то непрерывное нервное напряжение, в условиях которого я выполнял свою работу. Хотя я устроился на надежном месте, но одно неосмотрительное слово, возможно, привело бы к подозрению — и к смерти. С тех пор я играл много длинных ролей, но ни одна не была такой длинной, как моя роль немецкого офицера в германском Генштабе, с ноября 1915 по август 1918 года.