Шпион

Ньюмен Бернард

Но история еще не закончилась. Солдаты проходили мимо меня, груженые разного рода «сувенирами», собранными ими в ближнем британском тылу. В основном это была еда, но некоторые тащили с собой такие диковинки, как латунные краны! Когда я добрался до Альбера, то увидел еще более странные сцены. Солдаты носились по улицам пьяные в стельку, обливая себя и свою форму вином из бочек, которые выкатывали из кабачков на улицы. Другие искали добычу в брошенных домах, и сотни пытались прорваться в армейские столовые Экспедиционного корпуса возле вокзала. Стоило мне взглянуть на них, как я понял причину остановки наступления. Потому что по их погонам я сообразил, что это были солдаты и полки, которые должны были продолжать наступление — и, по мнению Генерального штаба, они должны были быть уже на полпути к Амьену!

Почему так случилось? Ответ очень прост. Мы хорошо знаем, как досаждали англичанам немецкие подводные лодки. Пришлось ввести систему рационирования продуктов, но в то же самое время, не было никаких признаков голода. Также и с материальной точки зрения был дефицит пусть многих вещей, но не жизненно необходимых. Теперь обратим наше внимание на положение в Германии в тот

же период. С самого начала войны Германия была почти полностью изолирована от окружающего мира. Буквально сразу же после объявления войны британский флот установил блокаду, как клешни схватившую Германию за горло. Едва ли хоть один корабль мог бы попасть в Германию — за исключением тех, что шли из скандинавских портов на Балтике — не пройдя скрупулезную проверку наших морских офицеров. В результате уже в первые месяцы войны Германия начала страдать от дефицита многих жизненно важных товаров и сырья. Особенно тяжело это ударило по немецкой промышленности. К счастью для немцев, они очень талантливый народ, и в чем у немцев никогда не было дефицита — так это в талантах и изобретательности их ученых и инженеров, которые создали много невероятных вещей для замены того, что оказалось недоступным. Любой английский солдат может вспомнить о тех восхитительных вещах, которые немцы в последний год войны выпускали из бумаги — мешках для песка, веревках, канатах, вполне удовлетворявших всем требованиям.

Немецкое правительство пыталось воздействовать на общественное мнение своего народа, возмущавшегося этим дефицитом — который в последующем распространился и на продовольствие — заявляя, что хотя положение в Германии плохое, но в странах Антанты оно еще хуже, а в Англии вообще безнадежное. Подчеркивалось, что вряд ли хоть один пароход может достичь Британии благодаря действиям немецких подлодок, что пайки в британской армии сильно урезаны, что там нехватка всего, и так далее. Такие сказки было легко рассказывать и легко в них верить, и очень немногие немцы в начале 1918 года сомневались в том, что Британия испытывает сильнейшую нужду из-за действий немецкого подводного флота. Но теперь, внезапно прорвавшись в тыловые районы британских войск, немцы вдруг увидели, что все истории, которыми их пичкали так долго, просто сказки! Здесь, едва ли не на каждой миле были армейские столовые, горой набитые деликатесами, которые они с трудом могли себе представить. Склады ломились от самых разнообразных предметов снабжения, и их количество на порядок превышало то, которое получали немецкие войска. Здесь в баках для воды были латунные краны — используемые для самых обычных нужд — тогда как в Германии латунь стоила не меньше золота.

Пропаганда это опасное оружие, как бы умело ее ни использовали, и может поразить того, кто ею пользуется столь же сильно, как и того, против кого ее направляют. Ложь всегда возвращается на ночлег домой. Больше того, воздействие лжи намного сильнее и долговечнее, чем кажется. Путешествуя по Европе в наши дни, я узнал, что немцы простили англичанам очень многое из того, что те сделали во время войны, что принесло Германии такие большие человеческие потери, простили даже блокаду. Но кое-что они не забудут никогда — кампанию лжи, клеветы и очернительства, проводившуюся под именем пропаганды. Они забыли об успехах англичан на Сомме и под Аррасом. Они простили нас за то, что мы нанесли им поражение за сто последних дней войны. Но они не забыли и не забудут никогда то вранье, которое мы запустили в свет: о немецких зверствах, фабриках, перерабатывающих остатки человеческих тел и тому подобную ложь. Пули вредят только телу. Пропаганда ранит разум.

В этом случае, однако, пропаганда ударила бумерангом по своим создателям. Ведь ничто не вредит духу взрослого человека так, как внезапное осознание того, что ему врали как ребенку, что он, как ребенок, верил этой лжи, не подозревая, что вышестоящие лица, лидеры нации, водили его за нос. В таком случае человек становится зол, прежде всего, на самого себя, потом, делая естественный вывод, он переходит на другую сторону, теряет раз и навсегда любое доверие к своим начальникам. Замечу, что немецкая дисциплина, несмотря на все, что было о ней сказано и написано, все же не основывалась лишь на одной грубой силе. В очень большой степени на самом деле она основывалась на доверии солдат к своим офицерам — как это и должно быть в любой армии. (Впрочем, нужно обязательно добавить, что это доверие было целиком оправданным, потому что все противники Германии, даже французы, признают, что немецкая армия располагала самыми лучшими офицерскими кадрами в мире.)

Я считаю, что все согласятся с тем, что любая армия — даже состоящая из самых храбрых солдат — для того, чтобы добиться победы в войне должна располагать двумя важными вещами: хорошими офицерами и хорошим питанием. С генералами и старшими офицерами в Германии не было проблем, но вот с младшими офицерами проблемы были — к концу войны у немцев, как, собственно, и у союзников, наблюдалась страшная нехватка командиров младшего звена, причиной чего были, разумеется, большие потери. Однако даже тогда немецкий офицер был хорош, а унтер-офицеры, получившие офицерские звания, воевали великолепно. Но по причине тисков морской блокады, установленной британским флотом, продуктовое снабжение в Германии ухудшалось с каждым днем. Лишь румынская кампания осенью 1916 года несколько улучшила ситуацию, в противном случае Германию уже поставили бы на колени, несмотря на последовавший вскоре коллапс в России. Но в начале 1918 года положение становилось просто ужасающим. Во всех городах множество людей находилось на грани голода. Это был вопрос нехватки не денег, а именно самих продуктов. Важнейших продуктов и товаров не хватало, и хотя солдаты во все времена пользовались преимуществом в снабжении, в Германии приходилось время от времени урезать и их рацион, пока еда, которую немецкий солдат получал в последний год войны, перестала даже отдалено напоминать и по количеству и по качеству ту, которой его снабжали в начале войны. Но и теперь, несмотря на аксиому Наполеона о том, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, немецкий боевой дух был так силен, что он мог бы еще держаться так же долго, как вера немцев в то, что положение у противника еще хуже — потому что не было лучшего средства

для успокоения изможденных, уставших от лишений людей. Но вот настал момент, когда открылась правда — момент прорыва в британские тылы, который показал сотням тысяч немцев, что британские солдаты не только не страдают от голода, но питаются и одеваются намного лучше их самих. Именно тогда вся пропагандистская конструкция распалась на куски, обрушившиеся на головы ее строителей. Сообщение о сценах в районе Соммы как молния пронеслось по всему фронту. Мы получали просьбы из дивизий, воевавших в Эльзасе, перевести их на участок на Сомме. Правда, эти просьбы очень редко удовлетворялись. При проверке выяснилось, что и офицеры, и солдаты в равной мере жаждут попасть в эту страну изобилия, о которой они так много слышали. (Капитан Лиддел Гарт остроумно, но справедливо предполагает, что британскому Верховному командованию стоило бы организовать для отобранных немцев “экскурсии в сопровождении гидов” по британским тылам, а потом послать их назад, чтобы те рассказали своим товарищам! И в этом предложении содержится куда больше, чем просто забавная шутка.)

За следующие несколько месяцев, как я уже говорил, я время от времени посылал сообщения Мэйсону, используя многочисленные и разнообразные способы, и передавал ему подробные сведения о планируемых операциях. Но в то же самое время я перестал в душе рассматривать это как мою основную задачу, какой бы важной она ни была. Ведь теперь я прочно укоренился в оперативном управлении. Я своей работой добился уважения Людендорфа (я думаю, что имею право заявить это), во всяком случае, он часто использовал меня в качестве одного из своих офицеров, выезжавших в целях контроля, консультаций и сбора информации на фронт, а эту работу он поручал только тем, кому безусловно доверял. Вот это и должно было открыть для меня возможность того, чего я так долго добивался. ”Ум вражеского командующего” — вот что было моей целью. Людендорф во всех практических вопросах был вражеским командующим. Теперь у меня, как минимум, был некоторый доступ к его уму. Мне следовало расширить эту брешь, чтобы он прислушивался к моим предложениям. Конечно, это нужно было сделать очень осторожно, и если я стану описывать все те мелкие шаги, которыми я старался ослабить доверие Людендорфа к его великолепной армии, то книга об этом превратится в невероятно толстый том. Причем эта книга окажется более интересной для психолога, нежели для обычного читателя.

Я, конечно, должен сказать, что мои предложения не имели бы большого веса, если бы не подкреплялись прочной фактической основой. Людендорфу не нужны были просто мнения, ему нужны были факты. К счастью, события весны 1918 года предоставили мне достаточно фактов: на самом деле на основе каждого факта всегда можно сделать как минимум два вывода. Я мог посетить дивизию, которая по какой-то причине недостаточно хорошо проявила себя в наступлении и сообщить о причинах этого и об условиях, в которых действовала дивизия. Мой доклад вводил Людендорфа в заблуждение, поскольку был написан с пессимистической точки зрения. Я был, конечно, очень осторожен и старался не переборщить. Все, что я мог — это заставить командира дивизии согласиться с моими выводами. А это было не так трудно, как я ожидал, потому что я обычно посещал дивизию сразу после большого сражения, когда боевой дух обычно падал до самого низкого уровня. Потому очень медленно и, как я надеюсь, тонко, я преувеличивал влияние уменьшенного продовольственного снабжения на боевой дух солдат. Я также преувеличивал инциденты, которые видел в районе Соммы, где оргии грабежей и мародерства помешали успеху наступления. Должен признаться, что вначале Людендорф верил этому с трудом. Для достижения того же эффекта я доложил ему о результатах посещения участка наступления ”Жоржетты” на реке Лис, где я снова видел, как солдаты грабят фермы, вместо того, чтобы атаковать противника, который существовал, видимо, лишь в умах полуголодных победителей. В этот момент уверенность у Людендорфа пошатнулась. Но после третьего майского наступления, когда немцы прорвались до Марны, я нарисовал ему такую же картину, подкрепив свой рассказ фотографиями, снятыми мной у Суассона, с пьяными солдатами, лежавшими у обочин дорог или носившимися по улицам, пока их офицеры напрасно пытались призвать к порядку людей, дорвавшихся до огромных запасов дармового шампанского — тогда мне удалось убедить Людендорфа. Хотя у него был чисто военный ум, но он понимал кое-что в человеческой психологии и знал, что такое положение вещей является в корне неправильным, помня, что таком и помыслить нельзя было в 1914 году.

Если бы мне хотелось представить лестный анализ моего влияния на ум Людендорфа, то лучше всего сослаться на его «Мемуары», где явно показано изменение его взглядов. Порой он противоречит самому себе, говоря в одной фразе и о победе, и о поражении. Но правда состоит в том, что уже в середине лета 1918 года Людендорф знал, что только чудо может принести Германии победу на поле боя. Однако он был совершенно уверен, что сможет продержаться до 1919 года, создав непреодолимую для противника оборону. Зная о критическом военно-политическом положении во Франции, он надеялся (и обоснованно), что еще до того, как американцы будут располагать во Франции достаточными силами, французский фронт может треснуть — и ради справедливости следует сказать, что в тот момент боевой дух французов отнюдь не был высок. Когда мы впоследствии обсуждали этот вопрос, то решили, что наше наступление следовало бы направить против французского, а не против британского фронта, потому что англичане, хотя в техническом смысле и уступали французам, превосходили их в боевом духе, обладая выдержкой, которой никогда не обладали романские народы. Но британский фронт продержался даже после того, как был прорван. Этого не произошло бы, если бы наступление было направлено против французов.

На эту тему я постоянно импровизировал, создавая варианты развития событий. В моих обобщениях докладов из армий или других соединений, я при первой возможности подчеркивал низкую мораль немецких войск. Меня волновал этот спор с величайшим военным умом, противостоящим мне, хотя и не осознающим дуэли умов, в которой мы оба участвовали. Мои предыдущие успехи, вроде эпизода в Лансе, я вспоминал скорее как мелодраматические сцены. А теперь началась реальная работа — работа для мозгов. Еще никогда я не писал так тщательно, как тогда, переписывая доклады, пока каждое слово в моем резюме не получало дополнительный тонкий подтекст.