«Шпионы Ватикана…»(О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел)
Шрифт:
Разговор сразу перешел на религию: полковник, грубый материалист, изъяснялся языком, оскорбительным для Церкви. Я запротестовал, сказав: «Не буду отвечать. Вы провоцируете меня, чтобы назначить мне новое наказание».
— Ничего подобного, — ответил он, — я не провоцирую, чтобы назначить наказание. Наоборот, я хотел проверить, нельзя ли тебя выпустить из БУРа досрочно, а теперь вижу, что нельзя. Чем ты занимался в той будке? Ты превратил ее в церковь, проповедовал там, исповедовал, крестил, венчал, короче, исполнял
— Не все, — сказал я. — Некоторые вещи, перечисленные Вами, невозможны. Невозможно, например, венчать: здесь нет ни одной женщины! Невозможно проповедовать! Где? Вы видели ту будку? В нее с трудом помещаются четверо. Дай вы мне по праздникам помещение, скажем, клуб, я мог бы и проповедовать, и люди наверняка бы пришли.
— Пришли бы смотреть кино.
— Не знаю, не знаю. Ваши фильмы напичканы пропагандой. А вот хорошее богослужение поддерживает людей и к тому же утешает тех, кто удален от родины, семьи, церкви. Почему бы, действительно, иногда не давать клуб священникам? Но я знаю, что ответа на свой вопрос не получу.
— А вот и получите, — сказал Колесников, начальник режима. — У нас тут лагерь, государственное учреждение. А наше государство не признает религию, поэтому в лагере не разрешается отправлять религиозный культ.
Спор перешел на политико-социальные вопросы. Вот его фрагменты.
— Скажи мне, — спросил начальник лагеря, — разве при царях были поезда?
— Были, — ответил я.
— А аэропланы?
— Тоже, — подумав, сказал я твердо. — В Первой мировой войне применялась авиация.
— А трактора при царе были?
— Не знаю, — ответил я. — Только не думайте, что в России прогресс начали коммунисты. Прогресс — дело всего человеческого рода. Например, чтобы эта лампочка освещала нас, потрудились гении разных народов: Эдисон, Ампер, Вольт, Ватт. Так что и без коммунизма после войны в России был бы прогресс, как это было всюду: во Франции, в Германии, в Италии и т. д. Вы когда-нибудь слышали об американских летающих крепостях? Их построили без всякого коммунизма, нечего приписывать все себе. И потом, хоть бы ваш прогресс улучшил жизнь народа! Так нет же! Ваш народ живет в нищете.
— У нашего народа все прекрасно, он самый счастливый в мире.
— Да, счастливый… такой счастливый, что советская власть изо всех сил скрывает от него, как живут другие народы, чтобы он им не завидовал… И иностранцев не пускает, чтобы они не узнали, какое тут рабство и нищета.
— У нас есть недостатки, но в этом виновато капиталистическое окружение. Когда мы покончим с капитализмом, наступит полное счастье. И это будет скоро, — добавил подполковник. — Ты что, не видишь, что в Болгарии, Румынии и в других странах народ выбирает наш строй?
— Ничего он не выбирает, ему этот строй из Москвы навязывают, — возразил я.
— Нет, не навязывают, —
— Была бы хоть красота в этом знамени, — сказал я. — А то смотреть тошно: красное от человеческой крови.
— А знаете, откуда взялось красное знамя? — спросил подполковник. — Первые революционеры окрашивали полотнище кровью раненых и павших за свободу и поднимали его как знамя. Это кровь героев.
— Может, когда-то и была кровь героев, а теперь это кровь рабов, несчастнее прежних.
— Рабство принес капитализм, — заметил Колесников.
— Цель нашей промышленности, — добавил полковник, — рост благосостояния и процветание людей. А США готовят нам войну.
— Что-то не верится в советский мир, — возразил я. — Лично я не отвечаю за подготовку к войне ни в Америке, ни где угодно.
— А пока готовят, — продолжал полковник, — распространяют о нас клевету, на все лады искажают правду.
— Ну-ну, — иронически сказал я. — Советская власть сама виновата. А выпусти вы меня на Запад, я бы рассказал про вас все как есть.
И я попытался перевести разговор на религиозные темы, напомнил о вечных истинах. Услышав о загробной жизни, он не выдержал:
— Какая там жизнь! Положат в вечную мерзлоту, и конец!
— Смотрите, не заслужите вечный огонь. Одумайтесь вовремя, а то попадете в ад и не выйдете.
— Брось фантазии. Давай к делу, а то заболтались, полтора часа потеряли. Отвечай, будешь еще оскорблять советских офицеров?
— Я никого не оскорбляю.
— А кто оскорбил капитана Гаврюшина?
— Это капитан Гаврюшин оскорбил меня.
— А скажи, по твоей вере как выходит, хорошо или плохо грубить капитану?
— Может быть, надо было спокойно проглотить его грубость или, вернее, спокойно ответить, но ведь он подначивал меня, нарывался на резкий ответ. Тут важно, что он не меня оскорбил, он издевался над моим саном.
— А скажи, что ты сейчас думаешь по существу? По- твоему, ты правильно ответил капитану?
Начальник давал мне возможность отказаться от своих слов о паразитах и тунеядцах, но я счел делом совести подтвердить сказанное, хотя чуть мягче: «Со временем, — сказал я, — все прояснится; последнее слово скажет история».
Полковник выругался и буркнул, дескать, история врет, как цыганка-гадалка.
— Не мудрые слова, — сказал я.
— Зато правильные. История скажет то, что велят. Иди в камеру. Мы с тобой разберемся.
Освобождение
На следующий день вечером меня вновь вызвали к начальнику, но на этот раз я пошел в малую зону с другим опером, по-моему, с лейтенантом Пономаревым. Начальник начал с шутки:
— Ну, что, устроим исповедь?
— Это было бы неплохо, — ответил я.