Шрам
Шрифт:
— Скиталец, — начала она негромко, — является на День Премноголикования… Никто не знает его путей и его дорог, говорят, он способен за день покрывать немыслимые расстояния… Но на День Премноголикования он является сюда, и вот почему… Пятьдесят лет назад в этот самый день на площади… из этого окна не видно, но там, на площади, перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений — казнь, приуроченная к карнавалу… Приговорили какого-то пришлого человека — бродягу, за незаконное присвоение магического звания…
— Как? — невольно переспросил Эгерт.
— Он будто бы выдавал
Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:
— С тех пор в День Премноголикования назначается казнь — но одного из приговорённых, по жребию, милуют. Они тянут жребий на эшафоте, и одного отпускают, а прочих… Как обычно. Потом — карнавал и народное гулянье, Эгерт, все ликуют…
Она спохватилась, что, увлёкшись, ни с того ни с сего назвала его по имени. Нахмурилась:
— Что поделаешь, нравы… Вам, вероятно, интересно было бы взглянуть на казнь?
Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:
— Вряд ли… Особенно если вообразить… Что со мной опять случится… Вернётся эта… способность чувствовать… То я думаю, вряд ли.
Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:
— Не знаю, зачем я всё это рассказываю… Отец считает, что Скиталец… Имеет отношение к тому человеку, который так внезапно исчез из-под самого топора. Что и перед этим, и после… того человека ждали большие испытания, и он изменился… Всё это, конечно, слишком туманно, но, по-моему, отец думает, что он-то Скиталец и есть.
Снова последовала длинная пауза. Тория задумчиво царапала стол кончиком ножа.
— И каждый год, — медленно продолжил Эгерт, — он приходит… В этот самый день?
Тория пожала плечами:
— Никто не знает, что интересно Скитальцу, Солль, — она окинула собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:
— Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.
Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:
— Что ж… Значит, мне придётся заинтересовать его.
Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.
В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях — но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелёк петрушки, и топор, рассекающий чью-то шею… Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишённом за что-то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш — представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обречённого с плахи…
В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было — но
В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони — но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему-то виделось совершенно отчётливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощённую бесстрастность.
Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнёздышко трясогузки.
Декан взглянул на Солля вопросительно — будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чём-то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.
— Прошу прощения, — сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, — прошу прощения, что вторгся к вам, Солль… В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью… то есть невежеством. Вы сказали это серьёзно или для красного словца?
Тёмный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.
— Да, — сказал он глухо, — я готов уйти… Я понимаю.
Некоторое время оба молчали — декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:
— Я… Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне… Как небо для муравьихи. Возможно, я… занимаю чужое место?
Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.
Декан потёр висок — колыхнулся широкий рукав:
— Что ж, Солль… Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый… Однако вот… — и Луаян извлёк из складок тёмного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплёте, а затем небольшую книжку в переплёте картонном:
— Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое… Для начала. Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим — возьмёте ещё… И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно — может быть, Тория попробует себя в качестве педагога… А может, и нет — иногда мне кажется, у неё вовсе нет терпения…
Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:
— Вот у кого был прирождённый дар педагога — так это у Динара. Особенный дар — не навязывать мысль, а заставлять думать, причём для него это была игра, азарт, удовольствие… Нет, Солль, не бледнейте — это говорится не в упрёк вам… Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал — неплохо было бы вам позаниматься с Динаром… Ничего, однако, не поделаешь — дерзайте самостоятельно.
С тем декан и ушёл; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу — книги были там, и кожаный переплёт казался холодным, а картонный — шершавым, как мешковина.