Шрам
Шрифт:
Никто и никогда не слышал от него таких хлёстких речей. Он предлагал всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую мамину юбку, под которой так тепло прятаться, и ночной горшок на случай внезапной надобности. Он швырял с кафедры только что придуманные слова, обзывая сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для плевания и маменькиными импотентами. Плачущий паренёк, последний раз всхлипнув, широко раскрыл рот и залился густой, как дамские румяна, багровой краской.
Дело закончилось попойкой. Лис сам себя назначил интендантом и раскупорил имеющиеся в университетском
Он вернулся к Тории и долго развлекал её рассказами о былых проделках Лиса — кое-какие он видел, о кое-каких слышал, а некоторые придумывал тут же, по ходу истории; слушая его нарочито весёлую болтовню, Тория сначала бледно улыбалась, потом, чтобы угодить ему, даже рассмеялась через силу.
После полуночи стихли крики в Актовом зале, и уснула Тория; посидев рядом, поправив одеяло и осторожно погладив воздух у самой её головы, Эгерт отправился вниз.
Студенты спали вповалку — кто на лавке, кто на столе, кто просто на полу, сыром и холодном; Лиса не было нигде, Эгерт понял это с первого взгляда, и неизвестно почему, но сердце его сжалось.
Гаэтана не было и в комнате, и не висел на железном крюке его видавший виды плащ; Эгерт долго стоял на университетском крыльце, вглядываясь в мутную ночь — в здании суда тускло светились окна, и покачивалась под дождём казнённая кукла на круглой тумбе, и высилась Башня Лаш — немая, замурованная, как склеп, безучастная к умирающему у её ног городу.
Лис не вернулся и на утро; сгустившийся ночью туман не развеялся к полудню, а, наоборот, застыл, как студень — даже ветер завяз в его липких сырых космах. Двери деканового кабинета оставались плотно закрытыми, Тория бродила, как потерянная, между стеллажами в библиотеке, бормотала что-то в ответ собственным мыслям и по многу раз водила бархатной тряпочкой по корешкам, футлярам и золотым обрезам.
Солль не сказал ей, куда идёт. Не хотел беспокоить.
Сырость и страх трясли его мелкой дрожью, когда, сжав зубы, он ступил на пустую площадь. Ни торгующих, ни гуляющих — глухая ватная тишина, серые силуэты домов и милосердный туман, покрывающий город, как простыня покрывает лицо покойника.
Эгерт сразу понял, что не отыщет Лиса. На пути его встречались мёртвые тела — Солль отводил глаза, но взгляд его всё равно находил то судорожно вытянутую, вцепившуюся в камень женскую руку, то устилающие булыжник волосы, то щёгольской сапог стражника, мокрый от осевших капелек тумана и потому сияющий, как на параде. К запаху разложения примешивался доносящийся откуда-то запах дыма; пройдя ещё немного, Солль передёрнулся, ощутив в стоячем воздухе знакомый аромат горьковатых благовоний.
Башня
— Откройте… Откройте… Открой…
Несколько человек, равнодушных, обессиленных, сидели рядом прямо на мостовой; красивая женщина в съехавшем на затылок чепце рассеянно гладила лежащего у неё на коленях мёртвого мальчика.
— Откройте! — надрывался седой. Кулаки его, совсем лишённые стёртой о камень кожи, роняли на мостовую капли крови; рядом валялась напополам переломанная кирка.
— Молить надо, — шёпотом сказал кто-то. — Молить… Привидение Лаш…
Седой человек в переднике в новом исступлении кинулся на замурованную дверь:
— Открой… А-а… Мерзавцы… Гробовщики… Открой… Не спрячетесь… Открой…
Эгерт повернулся и побрёл прочь.
Лиса не найти, он пропал, сгинул где-то в чумном котле, никому не помочь, ничего не исправить, Эгерт тоже умрёт. При одной этой мысли в душе его бесновался животный страх — но сердцем и разумом он ясно понимал, что главное дело отпущенной ему куцей жизни — Тория. Последние дни её не должны быть омрачены ужасом и тоской, он, Эгерт, не позволит себе роскошь умереть первым — только убедившись, что Тории больше ничего не угрожает, он сможет закрыть глаза.
Завидев впереди на мостовой скорчившееся тело, Эгерт хотел обойти его как можно дальше — но человек пошевелился, и Солль услышал слабое царапанье железа о камень. Под боком у лежащего примостилась шпага; Эгерт разглядел капли влаги на дорогих ножнах, на тяжёлом эфесе с вензелем, на расшитой самоцветами перевязи. Потом он перевёл взгляд на лицо лежащего.
Карвер молчал; грудь его ходила ходуном, хватая сырой воздух, губы запеклись, а веки распухли. Одна рука в тонкой перчатке цеплялась за камни мостовой, другая сжимала рукоятку шпаги, будто оружие могло защитить своего хозяина и перед лицом Мора. Не отрываясь, Карвер смотрел Эгерту в глаза.
Приглушённое туманом, издали донеслось захлёбывающееся лошадиное ржание.
Карвер судорожно вздохнул. Губы его дёрнулись, и Эгерт услышал тихое, как шорох осыпающегося песка:
— Солль…
Эгерт молчал, потому что говорить было нечего.
— Солль… Каваррен… Что теперь с Каварреном?
В голосе Карвера скользнула такая тонкая, такая умоляющая нотка, что Эгерту на мгновение вспомнился тот нерешительный тонкогубый мальчик, каким был двенадцать лет назад приятель его детства.
— Каваррена… Это… Эта смерть… Не достигнет?
— Конечно, нет, — сказал Эгерт уверенно. — Слишком далеко… И потом ведь есть карантинные заставы, патрули…
Карвер передохнул, кажется, с облегчением. Запрокинул голову, прикрыл глаза; прошептал с полуулыбкой:
— Песок… Ямы, следы… Холодная… вода. Смеялись…
Эгерт молчал, приняв случайные слова за бред. Карвер не отрывал от него странного, из-под тяжёлых век, рассеянного взгляда:
— Песок… Кава… Помнишь?
Солль увидел на секунду залитый солнцем берег, жёлтый с белым, как покрытая глазурью бисквитная булка, зелёные островки травы, компанию мальчишек, вздымающих к небу фонтаны брызг…