Штампованное счастье. Год 2180
Шрифт:
– Мэм! Узнаете меня? Садитесь в последний вагон. Этот поезд идет в Москву. Нельзя вам тут.
– В Москву? – переспрашивает она, глядя на меня снизу. Поза ее не изменилась, руки по-прежнему безвольно свисают с колен.
– Да. Где ваш напарник? Он жив?
– Не знаю. Я искала, но меня никуда не пускают. Даже ударили. Вот сюда.– Она, не глядя, тычет пальцем в бок.– Чертовы придурки. Теперь мне больно глубоко дышать.
Наш взвод уже достиг своей очереди и вот-вот начнет погрузку. Я сжимаю кулаки.
– Мэм, я должен бежать. Мэм, поторопитесь. Здесь вам опасно.
– А там?
– Там? Там не знаю, мэм,– растерянно отвечаю я.
– Что ты заладил, солдат, «мэм» да «мэм». Лиз меня зовут. Помоги-ка встать.
Я перехватываю винтовку
Я произношу ей вдогонку:
– Пожалуйста, не разговаривайте с солдатами, мэм. Это запрещено. Если спросят – вам разрешил ехать лейтенант Ардан из Пятой пехотной. Последний вагон, мэм.
– Ардан. Пятая пехотная. Последний,– повторяет она машинально. Потом оборачивается: – Сколько раз тебе говорить, чурбан! Я Лиз. Лиз Гельмих.
– А я Жослен Ролье Третий.– Я смотрю вниз, мне трудно выдержать ее прямой взгляд. Кажется, она даже не мигает. И тогда я добавляю: – Рядовой…
А потом поднимаю глаза и вижу, что она про меня уже забыла. Идет себе тихонько, прижимая шлем локтем, помахивая грязными перчатками, ни на кого не обращая внимания, солдаты, с лязгом сшибаясь на бегу телами, вынужденно уступают ей дорогу, сержанты недоуменно смотрят ей вслед. Странное чувство внутри, похожее на досаду,– она могла бы мне сказать простое «спасибо». Я пытаюсь преобразовать досаду в злость. Злость – более привычное для меня чувство.
Я спохватываюсь и бегу на погрузку, стараясь не потревожить руку. Медик предупредил, чтобы я в течение часа не делал резких движений – в этот период наноботы с пластыря зарастят пулевое отверстие. Боль временами возвращается, плечо начинает печь, будто вместо пластыря к ране приложили раскаленный уголь.
Подражая сержанту с грубой заплатой выше колена, ложусь на пол ногами по ходу движения: такблок предупреждает, что с некоторых станций еще стреляют. Поезд набирает ход совершенно неслышно. Только на виражах тело немного тянет вбок.
– Внимание, сводный взвод, ознакомиться с обстановкой. Даю пакет,– нарушает сонную идиллию лейтенант.
Я послушно просматриваю сведения из района боевых действий. Ого, да тут и про нас есть! «Третий батальон Десятой пехотной полубригады ценой значительных потерь захватил плацдарм в районе гор Уэллса, подавил наземные зенитные средства, ворвался в туннели планетарной транспортной сети, остановив движение поездов, и, удерживая плацдарм в течение десятичасового напряженного боя с превосходящими силами противника, обеспечил возможность высадки третьего батальона Пятой пехотной бригады. Через два часа были взяты под контроль основные станции сети на маршруте Москва – Марбл-сити, расчеты зенитных батарей мятежников в их районах уничтожены. В настоящее время производится высадка десанта на два плацдарма в непосредственной близости от городов при незначительном сопротивлении противника. Артиллерийские корабли Флота блокируют порты, передовые подразделения Легиона продвигаются к ключевым точкам городов. Наблюдаются множественные попытки повстанцев покинуть орбиту Весты на малых судах. Попытки пресекаются эсминцами Флота из состава экспедиционной эскадры».
Надо же – «ценой значительных потерь»! До сих пор я не имел случая задуматься над формулировками сводок. От нашего батальона осталось едва половина отделения, и все выжившие ранены. Можно сказать, батальон практически перестал существовать. И почему меня так колет эта сухая фраза? Вроде бы я должен гордиться: мы оказались на острие удара, о чем многие могут только мечтать. Может, все дело в том, что в сводке наши потери упоминаются вскользь, как нечто не имеющее важного значения? Но тут следующее сообщение шибает меня под дых, и я временно перестаю соображать.
«В десантной
И так далее. Дальше я не слушаю. Жар от раны растекается по всему телу, грозя расплавить электронику скафандра. Черт возьми, я добился своего! Доктор будет доволен. Теперь меня наверняка повысят. И кроме того, таких везунчиков за всю историю Легиона едва ли два десятка наберется! Теперь и я в их числе! Предчувствие большой и ласковой волны, что вот-вот подхватит и вознесет меня на вершины блаженства, подступает к горлу. Я рад и горд так, что готов обделаться. Но тут я ловлю на себе внимательный взгляд сержанта с простреленной ногой. И воспоминание о тех муках славы, что мне пришлось недавно испытать, окатывает меня ледяной водой. Я с тоской представляю, что меня ждет после окончания операции, и радужное настроение начинает быстро тускнеть. Трудно поднять глаза, кажется, что меня сверлят взглядами бойцы со всего вагона. Краска стыда заливает щеки – меня настигает раскаяние за то, что я сделал. Я выполнил задачу ценой смерти своих товарищей. А тех, кто только что геройски погиб, я еще недавно брал на карандаш. Я мучительно завидую окружающим – они должны быть счастливы, не испытывая последствий раздвоения личности. Их боевой дух превращает меня в жалкое подобие солдата. В тень.
Теперь за моей спиной будут шептаться, будто я избран Богом. В том, что мне повезло в первый раз, можно усмотреть случайность. Второй раз – это уже система. Я трусливо думаю, что наш Бог не всегда справедлив. Я стал первым совершенно незаслуженно. Кому, как не мне, знать свои возможности? Сотни ушедших сегодня парней были по-настоящему достойны этой чести. А вместо них на пьедестал почета взобрался я – особь со скрытым дефектом, лживое двуликое существо.
Сержант приоткрывает свою лицевую пластину и придвигается поближе.
– Да ладно тебе,– шепчет он на ухо.– Не тушуйся. Кому-то надо на знамени висеть. Считай, что это во имя Легиона. За тех, кто сегодня погиб.
– Я недостоин,– шепчу я в ответ.
– Ну-ну,– успокаивает сержант. Морщится: неловко пошевелившись, задел поврежденную ногу. Святая простота. Думает, что я просто смущен. Откуда ему знать, какая каша у меня внутри? – Все так думают. Тут ведь что главное?
– Что?
– Удача. Удача, брат,– это от Бога. Чем-то ты ему глянулся.
– Спасибо, сэр.
– Не за что, Жослен. Разрешишь тебе руку пожать?
Я пожимаю плечами.
– Конечно, мой сержант.
Тихонько, стараясь не привлекать внимания окружающих, я отстегиваю перчатку, протягиваю руку и сжимаю его твердые, слегка влажные пальцы. Наверное, так я передаю раненому сержанту часть своей удачи. Теперь раненый сержант тоже удостаивается Божьего внимания. Думаю, это такой товар, которым мне лучше не разбрасываться направо и налево.
Красоты подземной Москвы как-то не отложились в памяти. Все в спешке, ни одной свободной минуты. Только прибыли – «бегом, бегом, не отставать, внимание по сторонам, огонь на поражение по всему, что покажется подозрительным, ни к чему не прикасаться – возможны мины». Мы выбегаем из вагона, на ходу разбираясь в колонну по два, вокруг, затеняя мозаику полированного камня, мельтешат серые невзрачные пятна пехотного камуфляжа, узоры, проступающие сквозь камень, отражают огни фонарей, не давая взгляду зацепиться. Отмечаю только, что купол над головой низкий, не в пример Селене-сити. Едва ли два метра над головой. Простой шероховатый бетон. И прямо на перроне – следы короткого боя. Вагоны на соседней платформе изукрашены пулевыми отверстиями, а один и вовсе обуглен и еще дымится, весь залитый пожарной пеной.