Шторм и штиль[с иллюстрациями]
Шрифт:
— Конечно, думаю, — легко, даже охотно согласился Лавров. — Ты вот говоришь: «На соревнование». Трудно мне будет с тобой соревноваться. У тебя от похвал крылья за плечами, а я сейчас бескрылый… Но головы перед тобой не склоню, не жди.
— Ну, вот и хорошо… Хорошо… — Юрий хотел еще что-то добавить, но промолчал, какое-то неясное и тревожное чувство охватило его.
— Спокойной ночи, — официально, по-служебному козырнул Лавров, круто повернулся и ушел, не подав руки.
6
Все видели,
Высокий, худощавый, он еще больше ссутулился, и даже строгий, хорошо сшитый флотский китель уже не мог сделать его стройным. А, кроме того, Вербенко начал носить в карманах две пары очков: одни — для чтения, вторые — чтобы смотреть вдаль.
Лавров, сидя однажды рядом с Баглаем, шепнул:
— Складывает крылышки наш старик. Он улыбнулся, довольный своей остротой.
И раньше эта мимолетная, кривая улыбка в уголках рта раздражала Юрия, а теперь она сделалась просто невыносимой.
— Нам бы с тобой в его годы быть такими, как этот старик, — ответил Юрий недовольным шепотом.
Неприятная улыбочка на лице Лаврова исчезла. По-прежнему — резко очерченный профиль, и в нем — что-то холодное, отталкивающее.
«Странно, — подумал Баглай, — каждый день видишь человека, а до конца так и не разгадаешь, каков он… Или, может быть, я не умею понимать людей?.. А может, и на меня вот так же смотрят и тоже не понимают?»
Однажды вечером пожаловал неожиданный гость.
Почти неслышно, коротко прозвучал звонок, и когда Юрий открыл двери, то невольно подтянулся: на пороге стоял замполит Вербенко.
— Извините, что нарушил ваш домашний покой.
— Пожалуйста, прошу вас, товарищ капитан третьего ранга.
Юрий Баглай смутился. Он был в серой домашней куртке, не совсем опрятный, потому, что чистил рыбу, которую тут же на газовой плите жарили Поля и Мария Васильевна.
Услышав звонок, Поля вышла вслед за Юрием в коридор, увидела Вербенко, и глаза ее засияли. Ей просто.
— Григорий Павлович, какими судьбами? Входите, входите! Чувствуете, чем мы вас сейчас угощать будем. Вербенко весело улыбнулся: тепло встретили, по-домашнему, а ведь ему и хотелось этого.
— Как не почувствовать. Свежая рыба. А для нас, моряков, нет лучшего угощения. Ясное дело, зайду, если уже стою на пороге. Но я — не по служебным делам. В теплую хату, в хорошую семью потянуло.
Вышла из кухни и старенькая Мария Васильевна и добродушно укорила сына и невестку:
Э-э, молодые да зеленые!.. Не умеете человека принять! Вы ведь не ужинали, Григорий Павлович? Ну, так вот, по-простому: от порога да и за стол. Иначе из дому не выпущу.
— Честно скажу: ужинал, но от жареной рыбы не откажусь.
За столом было хорошо. Двое пожилых. Двое молодых. Вместе — будто одна семья. Поля разлила по рюмкам вино и сказала, улыбаясь смущенно:
— Старший лейтенант угощать вас вином не имеет права, так я — за него.
— Откуда у вас такое чудесное вино? — отпив из рюмки, спросил Вербенко.
— Дядя Федор, — довольно улыбнулся Юрий. — Запорожец… Я его так и зову: дядя Федор.
— Да, да, — вступила в разговор Мария Васильевна. — Я подумала, может, Юра что-нибудь купил и передал? А когда развернула пакет, все поняла: сам наловил, только почему-то постеснялся в дом войти… А знаете, Григорий Павлович, когда дали ему грамоту за картины, так он ее под стекло в бронзовую рамку вставил и на стенку повесил. Была у них, видела.
— Славная жизнь у Запорожца, — сказал Вербенко. — Такое не каждому дается: и на войне, и на старости лет оставаться человеком…
— Потому что много пришлось ему пережить, — покачала головой Мария Васильевна. — Настоящий человек не прячет голову, как страус, а держит ее высоко, поэтому и нелегок его путь. И есть о чем людям рассказать. Спокойной да благополучной жизнью не похвастаешься, скажут: петух пышнохвостый, да и только. А если ты такие трудности смог преодолеть, значит, ты — человек.
— Мария Васильевна, а вы были строгой учительницей? — спросил Вербенко.
— Не знаю… Скорее, наоборот. У доски строго спрашивала, чтобы знающими росли мои ребятишки… А так… давала волю. Не боялась, что какой-нибудь сорванец синяк подхватит или придет в школу с разбитым носом.
— И Юру не баловали? — лукаво улыбнулась Поля.
— Да где там! Таким был озорником, что хоть плачь. Однажды с утра ушел из дому, нет и нет. Уже смеркается, а он все не приходит. Конечно, забеспокоилась. И вдруг ребята приводят его, еле ноги передвигает. Бросилась я к нему: что случилось? Оказывается, с камня спрыгнул.
— С какого камня? — поинтересовалась Поля. А Юрий молча улыбался.
— Пусть он сам расскажет.
— Было, было, — сказал Юрий. — Лежал у нас на пустыре огромный валун. Почему мне вдруг вздумалось прыгнуть с него, сам не знаю. Вскарабкаюсь, гляну вниз — страшно, а спрыгнуть хочется… Три дня прицеливался и прыгнул-таки. Так ударился, что подняться не мог. До самого вечера пролежал, пока меня ребята не нашли.
— Ну а потом я отчитала его хорошенько и за уроки усадила. Тут уж я была строга… Вам, Григорий Павлович, легче, у вас военные да корабельные уставы. Что-нибудь не так сделал мой Юрка, не выполнил — получай, как устав велит. А у меня в школе, какие уставы? Вот и думала я всегда: пусть растет, как хорошее дерево — корнями глубоко в землю, а ветвями вверх и вширь.
— Я тоже учительствовал, Мария Васильевна, и знаю, что молодое деревцо обрезки требует, — осторожно возразил Вербенко.
— Надо, конечно, надо, — согласилась Мария Васильевна, — только очень осторожно, чтобы нужную веточку не срезать.
В уютной комнате, из окна которой хорошо была видна труженица-бухта, они сидели долго, ужинали не торопясь. А тем временем Юрий пересказывал свой разговор с Лавровым о соревновании. Вербенко слушал, не перебивая, только изредка хмурился да бросал сквозь стекла очков короткие изучающие взгляды на Юрия.