Штормовая пора
Шрифт:
— Ты знаешь, что было до появления нарезной артиллерии? — спрашивал его лейтенант.
Старшина смутился, покраснел, покачал головой.
— Так вот, батенька мой, были метательные машины, наподобие катапульты. Бросали они в противника тяжелые камни, горящие стрелы. Самым опасным оружием считались горшки с горящей смолой. Потом уже появились пушки, похожие на наши, только стреляли они ядрами. Корабли сближались и шпарили друг в друга.
— Сколько же выстрелов они делали в минуту?
— Что ты, в минуту?!
Заметив интерес в глазах старшины, Александровский продолжал рассказывать про Петра Первого, как тот наказывал пушкарям «Стрелять как возможно скоро, однако же с доброго прикладного, дабы действительно были выстрелы, а не гром один».
Еще в Таллине, когда завершался очередной день, заполненный тревогами и стрельбой по самолетам — прямо скажем, стрельбой неудачной, ибо клубки разрывов ложились в «хвост» немецким самолетам, — собрал зенитчиков контр-адмирал Дрозд и сказал:
— Вы ведете огонь по всем правилам, у меня к вам особых претензий нет. Самолеты не смеют появиться над кораблем, бросают бомбы и спешат улизнуть — это уже хорошо. Но все-таки мне хотелось бы их проучить.
— Стреляем точно по приборам, а сбивать самолеты не удается. Почему? — спросил Александровский.
— Приборы строились в мирное время. А немцы, как выяснилось, по нашим приборам не летают. В том и весь секрет. Стало быть, нужно вносить постоянные коррективы.
Озадаченный лейтенант вернулся на свой командный пункт, находившийся на мостике, укрытый от осколков броней. Он тут же спал, сюда же ему приносили еду. И может вызвать улыбку решение, которое принял тогда «Леша с ямочками» — он дал обет не бриться, пока не будет сбит хотя бы один фашистский самолет. Правда, не долго ходил он бородатый. Когда начались особенно большие налеты немецкой авиации на корабли, зенитчики сбили первый самолет. И открыла этот счет батарея лейтенанта Александровского.
И уже тогда, на первых порах войны контр-адмирал Дрозд, держа свой флаг на «Кирове», приметил лейтенанта Александровского и всякий раз, обходя корабль, непременно остановится, поговорит с ним…
Еще раз хочу напомнить то сентябрьское утро, когда немецкая авиация совершала налеты на Кронштадт и корабли. Казалось, вот-вот земля разверзнется и море закипит от непрерывных бомбовых ударов.
— Они за свои потопленные корабли хотят с нами рассчитаться! — сказал тогда Алексей Федорович Александровский.
Подошел Дрозд:
— Вы не совсем точны. Для них Кронштадт — бельмо на глазу. Вы, наверно, слышали, Гитлер расхвастался на весь мир, будто Ленинград, как спелый плод, падет к его ногам. Осень пришла, а плод не падает… Они считают, что, если бы не корабли, форты, береговые батареи, если бы не мы с вами — они
— Не разорвут, товарищ адмирал, руки у них коротки, — сердито откликнулся старшина Павлов.
Дрозд бросил на него добрый взгляд:
— И я так думаю.
И тут послышался протяжный вой сирен и где-то вдали на фортах глухо ударили зенитки. Воздушная тревога! Все насторожились в ожидании…
С угрожающим гулом со всех сторон неслись стаи самолетов. Несколько наших «ястребков» устремились к ним и пытались связать боем. Где уж тут… Они рассеялись, потерялись среди сотен немецких бомбардировщиков и истребителей, тучей летевших на Кронштадт.
Ясное сентябрьское небо потемнело: его закрыли птицы с черной свастикой.
— Самолеты со всех сторон! Держись, ребята! — последнее, что успел произнести Александровский со своего наблюдательного поста. Тут же рявкнули пушки, застрочили пулеметы. И все слилось в один невообразимый грохот, сквозь который различались только гулкие взрывы бомб…
Перед самолетами вспыхивали черные клубки. Один, другой… А третий угодил в мотор и бензобаки. Бомбардировщик вспыхнул и метеором пронесся над кораблем. Он мчался на полной скорости дальше, к маленькому островку Кроншлоту. И не дотянул, врезался в воду, взорвался на своих собственных бомбах…
— Ура старшине Павлову!
Все смотрели на спардек. Там у орудия стоял рослый, кряжистый старшина, еще не веривший в свою победу. Снова приближались самолеты и опять грохотали зенитки.
Один, должно быть самый отчаянный летчик, оторвался от группы, отвлекавшей пока на себя зенитный огонь, и камнем бросился вниз.
Как рассказывал мне Александровский: ему казалось — теперь все! Теперь никуда не донесешься! Вот тут придется смерть принять. Голова невольно втягивалась в плечи… А пулеметчик Вирченко будто только и ждал этого момента. Припал грудью к пулемету, нажал спусковой крючок. В небо протянулись огненные трассы — белые, красные, зеленые… Они подбирались все ближе и ближе… И наконец, хищная птица вспыхнула, и за ней потянулся шлейф густого дыма. Но бомбы были все же сброшены, и корабль вздрогнул… С правого борта сверкнуло пламя. На мостик посыпались куски раскаленного металла.
Дрозд, стоявший на мостике, схватился за голову. Кто-то бросился к нему: «Товарищ адмирал, вам плохо?!» Он прикрыл рану носовым платком, облокотился на переборку и, довольно быстро овладев собой, произнес:
— Смотрите, там пожар! Принимайте меры!
Лицо его стало совсем бледным, губы посинели, его взяли под руки и отвели в каюту.
Самолеты улетели. Смолкли зенитки. На палубе больше не бушевало пламя, только струился дым и пар. Все стихло. И тогда на мостике разразился спор.