Штормовое предупреждение

Chiba Mamoru

Рико внимательно наблюдал за выражением его лица, стараясь отследить ход чужих мыслей. Его улыбка погасла, и он снова сделался серьезен и вполне был готов к тому, что лейтенант возмутится, потребует к ответу, призовет к порядку, а может и заедет в челюсть. Это вполне согласовывалось с представлениями подрывника о том, как ведут себя люди, выдернутые из привычной среды и приволоченные помимо собственной воли в дикие пампасы.

Ковальски растянулся на боку — правом, том, что был поздоровее – глядя на огонь. Он уже оклемался, сориентировался и пришел к первоначальным выводам. Трепыхаться и шуметь тут – бессмысленно. Более бессмысленно только пытаться сбежать. За бортом минусовая температура, пусть и не большая, но ходить там без одежды

и босиком идея не из лучших. Да и вопрос – зачем? Кто его там ждет, в доме-то…

====== Часть 21 ======

Ковальски уложил под голову руку и поворочался, устраиваясь. Ощущение, на котором он поймал себя, было странным и неожиданно ему приятным. Он здесь, потому что Рико подумал о нем. Не отмахнулся, посчитав, что все это его не касается. Вполне осознает, что может получить за подобное самоуправство на орехи, и все равно сделал то, что сделал. Потому что хотел помочь. И еще потому, что знает, как трудно бывает у Ковальски с выбором. Что тот способен предложить несколько вариантов решения проблемы, но упаси Бог ему придется выбирать какой-то из них самостоятельно….

Время текло странно. Он давно отвык от того, что можно лежать и ничего не делать – просто глядеть на что-то и не беспокоиться о делах. Не отвечать ни за какое из них. Не думать даже о том, почему он оказался тут. Просто освободить голову и наблюдать за бесконечными метаморфозами пламени. Для их отряда такой шанс выпадал нечасто, жизнь не слишком заботилась о том, чтобы они успели восстановиться после очередной встряски. Но если часы досуга им все же доставались, они просто сидели на солнышке. Называли это «солнечными ваннами», и, если не присматриваться, не знать о них многого, было и правда похоже, что они просто бьют баклуши и получают ровный загар. А если знать, то становилось ясно, и в чем подоплека.

Загорать – суть, сидеть смирно и никуда не бежать, ничего не делать, находиться в состоянии покоя. Растянуться хоть прямиком на травке, закрыть глаза и все послать к черту. Совершенно обоснованный и никого не удивляющий повод бездельничать. Один из немногих доступных им видов расслабления, не связанный с выпивкой. После их чертовых миссий никому ничего уже не хотелось. Ни кино, ни карт, ни волейбола, ни диско. Хотелось лечь и не шевелиться – и больше ничего. Эти безобидные развлечения хороши для всех, кроме них – потому что развлечение должно быть равносильно работе, и если вкалываешь на заводе или в офисе, то сходить в кино бывает приятно. А если твоя жизнь зависит от количества патронов в подсумках, то ты не можешь отпустить себя. Нигде, никогда не можешь. Разве что опрокинуть полстакана виски, а после чувствовать, что все в мире постепенно наливается для тебя тупостью и безразличием – даже собственная боль.

У них не получалось иногда жить, как все живут – они все это перепробовали, все эти карты и волейбол, и толку никогда не было. В любой момент времени ты все равно помнишь, кто ты и где находишься, и все равно должен шевелить мозгами, принимать решения, жить, наконец.

Именно поэтому лежать на солнышке было приятно. Лежать, расслабив будто пережженные напряжением мышцы, греться, закрывать глаза, задремывать и снова сознавать происходящие, словно качаясь на волнах тепла и безопасности…

Рико все так же сидел у камина, вполоборота к лейтенанту, полузакрыв глаза. Он любил глядеть на пламя и мог предаваться этому занятию бесконечно долго. Рико – это был именно тот человек, который из них всех лучше прочих умел наслаждаться моментом. Внезапным солнечным лучом, попавшим на щеку, первой маргаритке, нежданной печенюшке, завалявшейся в хлебнице, чистому звуку хорошо смазанного затвора, вкусу морской соли на губах, которую ветер доносит к ним из побережья... Рико был тот самый человек, который плевать хотел на правила жизни. Который без малейшего сомнения съест мертвечину, если другой еды не будет, использует откровенно женский гель для ванны, потому что ему понравился запах, и будет

рисовать детскими карандашами цветы, потому что это красиво и приносит ему удовольствие. Он любил жизнь. Кто, казалось бы, не любит, но Рико был к ней особенно внимателен. Он старался ничего не упускать из того, что ему выпадало на долю. Плевать ему было, делают ли так другие или нет, принято это или не слишком – он ловил ртом капли дождя, а после валялся в мокрой траве, зарывался в осенние листья и с удовольствием лез в воду при любом удобном случае. Он просто жил. Иногда казалось, что он боится что-нибудь пропустить, остаться в стороне, отстать, быть забытым во вчерашнем дне. Как будто прежде все эти простые вещи были ему недоступны, и он наверстывает упущенное… Может статься, так дела и обстояли: никто из них не знал, что было с Рико до того, как он попал к ним. Когда Рико появился на их базе, восторга это событие у лейтенанта не вызвало. Как не возникло и сомнений в том, кто будет расхлебывать эту забористую солдатскую кашу, заваренную командиром. Да и сам Рико, похоже, в восхищении не пребывал, если вспомнить хотя бы то, что он пытался загрызть любого, до кого дотянется…

Ковальски мимолетно поджал губы, рассматривая — за неимением иных объектов — лицо сослуживца. Со стороны казалось, что он дремлет, но глаза поблескивали, ловя отсветы пламени.

Подрывник почувствовал его взгляд, но не стал поворачиваться. Что толку суетиться и проверять, как подействовало «спасение» на его жертву, прошло еще слишком мало времени. А он по себе знал, что его нужно больше, когда необходимо прийти к какой-то определенной мысли или к чему-то привыкнуть, или хотя бы во что-нибудь поверить…

Он это знал хорошо настолько, что смог когда-то убедить даже самого себя. А это было не так-то легко. Он ведь считал, что знает, как мир устроен. Довольно просто, если говорить начистоту. И чего ожидать от нового места, он знал. Его перевозили иногда из одного пункта в другой, и всегда повторялось одно и то же. Его запирали в пространстве, откуда не было выхода, и где он не мог его сам себе создать, держали там, кололи что-то, от чего мир плыл в глазах, голова шла кругом, выворачивало все нутро, а место укола иглой горело, будто та была и правда раскалена. Иногда били. Иногда располосовывали, чтобы поковырять внутри. Он понятия не имел, для чего все это делается, но привык к этой обстановке – запаху кварцевания, яркому свету многоглазой лампы над столом с зажимами для рук и ног, к людям, чьих лиц он не мог видеть из-за масок и очков – они превращали своих обладателей в каких-то нечеловеческих существ, и становилось не так страшно. От нелюдей можно ждать чего угодно, куда хуже, когда осознаешь, что ты в руках своих собратьев…

Поэтому, когда его посадили в новый бокс, он не удивился. Опробовал стены и замок на прочность, убедился, что и отсюда нет выхода – а потом зарычал на первого же, кто к нему сунулся, собираясь дорого продать свою свободу. В него выстрелили парализатором – тоже старый прием – и он только со стороны мог бессильно наблюдать за происходящими событиями.

В его нутре засело несколько кусков свинца, и он чувствовал их – они ужасно мешали, причиняли боль и неудобство и вызывали иллюзорное ощущение того, что, если постараться, сжать порванные мышцы, можно выдавить эту дрянь из себя во внешний мир.

Новый операционный стол, старая лампа с одним слепым глазом и пятью зрячими. Силуэт врача – он натягивает на лицо маску, как преступник, скрываясь от взгляда пациента, и надевает перчатки, с мерзким резиновым звуком, такие бледно-голубые, отвратительные, холодные…

Он зарычал снова. Парализатор не давал ему вскочить, не давал ринуться в бой, но он не заставит его сдаться, замолчать и позволить делать все, что в голову придет!..

Человек в белом халате, с бельмами очков вместо глаз, бесцеремонно срезал с него остатки одежды. Смочил в едко пахнущем спирте кусок ваты и быстро стал касаться ею – белый комок словно клевал тут и там.