Штрафбат в космосе. С Великой Отечественной – на Звездные войны
Шрифт:
С оружием мудрить не стали, экипировавшись облегченными плазменными винтовками, разработанными в прошлом столетии как раз для десантных подразделений, взяв с собой всего по две запасные батареи. Зато гранат для интегрированного в корпус автоматического гранатомета набрали по три боекомплекта – кто-то из местных аналитиков обмолвился, что, учитывая размеры ящеров и проводя аналогии с земными доисторическими формами жизни, наилучшим оружием против них должна стать фугасная или, еще лучше, штурмовая объемно-детонирующая граната. Сказано это было сугубо между прочим,
Глядя, как поднимаются погрузочные пандусы орбитальных модулей и сдвигаются герметичные створки наружных люков, Крупенников вздохнул и двинулся к гравилету, управлять которым научился совсем недавно. До расположения батальона лететь было недалеко, меньше полусотни километров, можно было бы воспользоваться и менее скоростным наземным транспортом, но настроение сейчас было не то. Наслаждаться живописными придорожными пейзажами, доверив управление киберпилоту и откинувшись на мягкую эргономичную спинку кресла, не хотелось.
За спиной один за другим бесшумно поднимались в небо, прибивая ударами невидимых гравитационных вихрей пыль и заставляя тоненько дрожать барабанные перепонки, челноки, увозящие с Земли семнадцать его бойцов.
Куда? Этого комбат не знал.
Может, навстречу смерти, а может, и наоборот – бессмертию…
На проводы разведгрупп майор Харченко в отличие от комбата не пришел. Буркнул нечто маловразумительное, сославшись на некие дела, и покинул плац. Крупенников, проводив товарища удивленным взглядом, только пожал плечами. До своей комнаты, которую он, несмотря на появившийся личный кабинет, по-прежнему делил с особистом, Виталий добрался уже по темноте, после отбоя.
Внутри было темно.
Крупенников пошарил по стене, нащупывая сенсорную панель, поскольку отдавать приказ голосом не хотелось: отбой – он для всех отбой. Дверей-то нет.
Неожиданно комбат замер, так и не включив свет. Глаза уже адаптировались к полутьме, рассеиваемой далеким отсветом ламп дежурного освещения, и он разглядел грузную фигуру, склонившуюся над выдвинутым столиком.
– Сереж? Ты? – отчего-то неуверенно спросил Крупенников.
Ответом было молчание.
Виталий коснулся панели, зажигая свет. Начальник особого отдела отдельного штурмового батальона майор Сергей Харченко сидел на краю своей койки, глядя в одну точку. Глаза его были страшно расширены. Именно глаза, а не только зрачки. Он почти не дышал. Крупенникову на мгновение даже показалось, что Сергей умер, и вот-вот его тело неуклюже завалится на бок. Но руки особиста
– Серега?..
Неожиданно Харченко издал ни на что не похожий горловой звук. Крупенников же, будто что-то поняв или придя к некоему решению, вдруг выключил свет и, сделав два шага, решительно опустился, сел на пластиковый стул напротив особиста.
– Майор, – попытался было рявкнуть он. Не получилось. Почему-то горло засаднило.
Харченко апатично кивнул в ответ.
– Майор?
– Что «майор»? – вдруг вяло поднял голову Харченко. – Что «майор»? Не первый год майор…
– Ты пьян, что ли?
– Я с двадцать второго пьян, – ровным, каким-то механическим голосом ответил особист. – С двадцать второго июня.
Голова его мерно покачивалась в такт произносимым словам.
– Кровью я пьян. Знаешь, скольких я похоронил? Я лично? Да я людей живых до войны столько не видел. А вот с двадцать второго и хороню. И сам убиваю. Сердце рвется, Виталь. И вопрос всего один: почему я живой? Почему мы с тобой Ильченко с Зайцем послали на смерть? Не вернутся они, Виталя. Не вернутся…
– Харченко, ты чего каркаешь?! – попытался было осадить особиста комбат, но тот только махнул рукой в ответ.
– А я ведь боялся всегда… – продолжил тот. – Знаешь, как боялся? Руки тряслись от страха. Я только одним и держался – надо до конца стоять. И стоял. И стрелял. По своим, понимаешь? Было дело, суку одну лично бы придушил. Лейтенантика одного. Бросил свой взвод и сбежал с передовой, а я тогда в заградотряде был. Не выдержал и прямо в харю ему выстрелил, когда допрашивал. Выговор получил, ага. Выговор… А мы под немецкие танки тогда легли. Какие мужики были… А я жив остался, контузило, и только. Почему я, а не они? Вот ответь, комбат, почему?!
– Кончилось все, Сереж, – попытался сказать комбат.
– Не-ет, Виталь, ошибаешься ты, не кончилось! Ничего, млять, не кончилось. Все только начинается. И снова мы – заградотряд. Мы с тобой Ильченку убили сегодня. И Зайца. И мужиков наших. А ради кого? Ради этих ублюдков? Почему не я пошел в атаку, а ребята наши?
Крупенников молчал. В чем-то он прекрасно понимал Сергея, в чем-то – категорически не был с ним согласен. Крохотная комнатка вдруг показалась ему огромным миром – холодным, мрачным и безысходным. Потому что одно дело – говорить, и совсем другое – чувствовать. И в этот миг майор Крупенников вдруг почувствовал…
За что? Что они сделали? Почему им пришлось учиться убивать? Они росли для того, чтобы жить и любить, строить и растить детей. А они убивали. И их убивали. Они горели в танках, тонули в окрасившихся алым реках, истекали кровью, орошая ею родную – и чужую – землю, замерзали в своих дырявых шинелишках в сугробах. И ради кого? Ради этих ленивых, сытых, довольных потомков, которые даже не помнят о той Великой войне, ценой которой была жизнь всего мира?
Справившись с нахлынувшими чувствами, Крупенников, наконец, выдавил из себя: