Штрафбат везде штрафбат. Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта
Шрифт:
Брейтгаупт уже стоял наготове с бинтом в руках.
— Солдаты! Ко мне! — крикнул Юрген. Через пять минут, когда все солдаты его взвода, бывшие в строю, собрались, Юрген отдал новый приказ: — Солдаты! За мной! Вперед!
Он не выходил из боя три дня. Он ни разу не прилег, не присел. Он глотал таблетку первитина, [62] запивал ее водой или водкой, что случалось под рукой, и шел вперед. Его собственный взвод постепенно редел, кто–то падал от ран, кто–то от усталости, он призывал к себе всех, кто находился поблизости, солдат, оставшихся без командиров, командиров, оставшихся без солдат, и шел вперед. Он смутно помнил, что происходило в те дни, и он никогда не пытался пробудить
62
Метамфетамин, который использовался в немецкой армии как стимулирующее средство.
— Господин подполковник! Очищены от повстанцев три квартала. Подразделение вышло на рубеж улицы Добра или Доброй и закрепилось там. До набережной остался один квартал. Доставлен один пленный, как утверждает, офицер Армии крайовой.
Пленных они не брали, хотя количество желавших сдаться в плен возрастало день ото дня. Они видели в этом лишь признак того, что конец восстания близок. И они стремились еще ускорить его приход. Пленные им в этом только мешали, их некуда было девать. Пленные связывали им руки, а не наоборот. Они и этого бы пристрелили, как других, если бы не переданный через ординарца приказ Фрике доставить в штаб пленного, желательно офицера. Пятый попавший к ним после этого пленный назвался офицером. Юрген, находившийся к тому времени на грани истощения всех сил и, главное, утоливший свою ярость, решил сам отконвоировать пленного.
Тот вел себя вызывающе. Он требовал, чтобы к нему относились как к военнопленному, более того, как к военнопленному офицеру. Он ссылался на Женевскую конвенцию. Он говорил о каких–то переговорах между главой повстанцев генералом Буром, это имя он произносил со священным трепетом, и генералом Бахом, командующим немецкой группировкой в Варшаве, генералом полиции, добавлял он презрительно. Он отказывался отвечать на вопросы. Он оскорблял их, называя палачами Варшавы и польского народа. Он грозил им международным трибуналом и божьим судом. Он достал даже подполковника Фрике.
— Уведите, — коротко приказал он.
— Не с той ноги, кума, плясать пошла, — сказал Брейтгаупт и ткнул пленного прикладом в спину.
«Du hast den Aal am Schwanz gepackt.»
Это сказал Брейтгаупт.
Этот пленный походил на офицера только гонором, но он был поляком, так что гонор можно было не принимать во внимание. На военнопленного он тоже не был похож. Для военнопленного нужны государство, армия, форма. Ничего этого у поляка не было. Это был просто бандит, схваченный с оружием на месте преступления. Брейтгаупт и поступил с ним как с бандитом, по законам военного времени, не заморачиваясь неизвестными ему женевскими конвенциями. Он швырнул его на землю и выстрелил в затылок. Потом посмотрел на Юргена с немым вопросом: правильно ли он понял приказ командира батальона? Юрген неопределенно пожал плечами в ответ.
Тут мимо них провели еще одного пленного. Из–под пиджака, явно с чужого плеча, выглядывали военные широкие галифе, ноги в обмотках и армейских ботинках. Юрген уже видел что–то подобное за линией фронта. Как он оказался здесь, на западном берегу Вислы? Юрген последовал за пленным. Его допрашивали подполковник Фрике и криминальный комиссар с эсэсовскими погонами. Юрген стоял на пороге комнаты для допросов и слушал, ему не нужен был переводчик.
Пленный сказал, что его зовут Генрик Гвис, он капрал 8–й роты, 3–го батальона, 9–го полка, 3–й дивизии армии Берлинга. Войска польского, добавил он. Цифры производили впечатление, счет шел на тысячи, десятки тысяч человек, это была большая сила. Но она не пугала. Глядя на этого капрала, трудно было испугаться. Он был поляком, но в отличие
— В ночь с 16 на 17 сентября моя рота получила приказ переправиться на лодках через Вислу. Ни артиллерия, ни бомбардировщики нас не прикрывали. Несколько русских самолетов сбросило на берег несколько ракет. Моя лодка, в которой находилось около 25 человек, достигла западного берега без немецкого обстрела. Еще одна лодка доплыла перед нами, а вслед за нами благополучно прибыла третья. Какой–то штатский сразу же отвел нас в дома. Нам было запрещено разговаривать с гражданским населением. Уже до этого мы слышали от еврейских политруков, что в Варшаве по приказу пребывающего в Лондоне эмигрантского правительства началось восстание. Восстание называли безумной авантюрой, предпринятой без согласия Советов. Я слышал, что весь наш полк должны были перебросить. Было ли это сделано, не знаю.
Нашей ротой командовал хорунжий по фамилии Грышкевич. Командиром батальона был польский капитан, командиром полка — русский майор. Во время переправы при себе у нас были только винтовки, ручные пулеметы, станковые пулеметы и противотанковые ружья. С нами пошли два политрука, один из которых был евреем. Как я уже сообщил, на западном берегу Вислы мы заняли дом, ворота которого защищали я и еще двое человек. Неожиданно наши товарищи исчезли, в связи с чем после сильного немецкого обстрела мы поняли, что придется бросить оружие и смешаться в подвале с гражданским населением. Вместе с ним мы сдались германскому вермахту.
Настроение у нас, солдат, плохое. Большинство командиров и политруков — это евреи, которые постоянно нас бранят и одних гонят под огонь. За что, собственно, сражаемся, мы, пожалуй, и не знаем. Политруки рассказывали нам, что после войны будет проведена земельная реформа и создана демократическая Польша. За это мы должны сражаться. Поскольку рассуждения политруков были местами противоречивы, мы им не очень–то верили. Питание было плохое. Только два раза в день мы получали суп, на 9 человек маленькую банку мясных консервов. Масло или смалец нам давали крайне редко.
За время пути в Варшаву только один раз польское гражданское население встретило нас немного радушнее. Все остальное время на нас смотрели косо. Один раз нам кричали: «Какая из вас польская армия, если у вас еврейские командиры!» Настроение у нас из–за плохого питания и одежды очень плохое.
Нам постоянно обещают теплую одежду, которой нет и по сей день. — Больше ничего сказать не могу, — так он закончил свой рассказ. [63]
«Для него было бы лучше, если бы он не пытался смешаться с местным населением и не сдирал бы с кого–то пиджак. Сдался бы в форме, был бы полноправным военнопленным», — отрешенно подумал Юрген. На фронте с пленными они обращались по–другому. Фронт был честной схваткой. И чем ожесточенней был бой, тем большего уважения заслуживал побежденный противник. Иванов они уважали. Они научились их уважать. Иваны заставили их себя уважать.
63
Действительные показания, см. «Варшавское восстание 1944 года в документах из архивов спецслужб», Варшава — Москва, 2007 г., с. 414.
Из показаний этого капрала следовало, что им предстояло новое сражение. И они пошли в него незамедлительно. Пять дней безостановочных боев за узкую полосу земли вдоль Вислы. По мере того как стихали бои в городе, туда стягивались все новые части. Они вновь сражались плечом к плечу с эсэсовцами. Дирлевангер с автоматом в руках шел в атаку впереди своих солдат. Его ничего не брало. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, вспомнил Юрген русскую пословицу. Он спросил у Брейтгаупта, что говорят в таких случаях в его краях. Но Брейтгаупт не умел изрекать мудрости по заказу.