Штрафная мразь
Шрифт:
Эшелон шел несколько суток. Летел вперёд, на станциях заправлялся водой и углем, менял паровозы. И вновь мелькали русские города, сёла, полустанки.
В эшелоне более пятидесяти теплушек с людьми. Сколько таких эшелонов с каждой станции уходили в то время на фронт! Возвращались обратно уже с безрукими, безногими, покалеченными людьми. Сука - война!
* * *
...Вагон раскачивался, подпрыгивал. Иногда состав разгонялся, но чаще катился медленно, рывками, то ускоряясь, то притормаживая, то останавливаясь совсем. Во время одной из
Большинство штрафников не спали, они подкидывали в буржуйку уголь, сушили у печи портянки, курили, дремали.
Голоса приближались, уже можно было различить слова, и вдруг в стенку чем-то ударили, как понял Лученков, прикладом винтовки.
– Чего стучишь?
– Раздался в темноте хриплый, простуженный голос с вагонной площадки. - Не видишь воинский эшелон! А ну отойди. Буду стрелять!
– Клацнул затвор винтовки.
– Начальник заградпатруля, лейтенант Сенин. Прифронтовая зона. – пробасил в ответ уверенный голос.
– Начальника эшелона ко мне!
– Голос лейтенанта был слегка хрипловат и густо пропитанный махорочным духом.
Раздался свисток. Топот ног.
Поздно ночью, когда вагон затих, лежавший рядом с Гулыгой на нарах Клёпа прошептал ему в самое ухо:
– Петрович, давай топором пробьем пол или стенку и — айда! До утра не хватятся, а там...
Предложение вполне реальное. У Клёпы дикие горящие глаза:
Гулыга зевнул.
– Спи Клёпа. Не прокатит этот вариант. Слышал?.. Мы уже в прифронтовой полосе. Поднимут солдат, оцепят и как диверсантов шлёпнут при оказании сопротивления. Я ещё чуток пожить хочу. Давай немного повоюем, а там видно будет. Может, нарисуется шанс понадежнее.
* * *
Всю ночь шёл мелкий, с туманом дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо казалось низким и холодным.
В воздухе пахло лесной сыростью, влагой, сосновой хвоей.
Прибывшие ночью с маршевой ротой бойцы, ёжась и зевая, выползали из своих землянок, становились в строй.
Шинели сразу же напитались влагой и повисли мокрыми попонами. Сукно уже не впитывало воду, а пропускало ее к телу. Мокрая одежда прилипала к коже.
Капли дождя, словно душевые струйки, тоненькими бороздками стекали по усталым, испуганным лицам. Солдаты выглядели как-то странно. На них были пилотки без звёздочек, телогрейки и необмятые шинели без погон. На ногах вместо сапог, ботинки без обмоток. На спинах горбились тощие вещмешки.
Это была бойцы «шу-ры», штрафной роты.
Уже под самое утро их прямо с марша привели в какой-то лес. Накормили холодной кашей, приказали размещаться в землянках.
Пригнувшись в тесном дверном проёме Слученков протиснулся в сырую полутьму земляного жилища, где на земле вместо пола лежали мохнатые сосновые лапы. Негромкий властный голос приказал располагаться на нарах из сосновых неошкуренных бревёшек, слегка стесанных с той стороны, на которую
Кончался холодный слякотный день осени 1943-го года.
Каждый из штрафников думал о своем и находился под тяжестью ожиданий плохого и даже очень плохого.
Лученков засыпал и просыпался, и опять пытался заснуть, слыша, как из притемненной глубины, там, где лениво догорали дрова в ржавой буржуйке без дверцы, доносились слова молитвы: "Боже милостив, Боже правый, помилуй нас, грешных, требующих твоего заступления, сохрани нас, от всех видимых и невидимых врагов".
Несколько часов до рассвета под шум дождя и грохот недалёкой канонады.
Утром бойцы разглядели, что находятся в лесу.
Где-то совсем недалеко ревели танковые моторы. Потом они стихли и стали слышны далекие глухие удары.
На земле, в непролазной грязи, следы от танковых гусениц.
Возле землянок находился стол, грубо сколоченный из свежих досок.
Перед строем промокших бойцов, стоял невысокий, слегка кривоногий офицер.
Его плечи и голову прикрывала плащ-накидка — прямоугольник из тонкого брезента защитного цвета.
В стороне стояли несколько командиров, тоже в накинутых на плечи плащах.
Потянуло дымком полевой кухни. Голодные штрафники, в ожидании горячего варева, хмурились, переступая с ноги на ногу в размокших, тяжелых ботинках.
– А это что за хер с бугра по нашу душу?
– Толкнул сгорбившегося Лученкова, стоящий рядом долговязый штрафник в поношенной короткой шинели и стоптанных ботинках.
Словно услышав, вопрос офицер объявил:
– Я оперуполномоченный контрразведки «Смерш» армии, старший лейтенант Мотовилов. Согласно Директиве наркома внутренних дел Советского Союза товарища Берии от 18 июля 1941 года, уполномочен вести беспощадную борьбу со шпионами, предателями, диверсантами, дезертирами и всякого рода паникерами и дезорганизаторами.
Моё чекистское чутьё и совесть коммуниста подсказывают, что я должен рассматривать каждого из вас только через прорезь прицела.
Потом, скосив глаза в сторону разговорчивого соседа Лученкова, переступающего с ноги на ногу, резко сменил тему и сжав квадратные, как у бульдога челюсти резко бросил:
– Кто такой? Три шага вперёд!
Боец вышел из строя.
– Красноармеец Сизов!
У Сизова совсем не бравый вид. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и грязь превратили его в какое- то пугало.
Он худ, но шинель почему-то нелепо выпирает на животе. Пилотка, нахлобученная на голову, не имела ни малейшего сходства с форменным головным убором.
– Красноармеец?.. — Недоверчиво переспросил офицер.
Сизов промолчал. Въедливость офицера и его тон не предвещали ничего хорошего.
Офицер повернулся к роте. При этом посаженная на короткую шею голова повернулась по-волчьи со всем туловищем, и это вызвало общую насторожённость.
Его слова, обращённые к строю, падали, словно тяжёлые кирпичи: