Штрафная рота. Высота смертников

Михеенков Сергей Егорович

Похрустывала под ногами взявшаяся инеем трава. Лопался ледок в коровьих следах. Но вскоре, в соснах, пошел сплошной черничник, и шаги их потонули в топком мху. Шли тихо, изредка полушепотом переговариваясь.

— Мам, — тихо окликал Зинаиду Прокопий, — а почему ты шепотом разговариваешь?

— А ты почему? — отвечала она, улыбаясь, чтобы подбодрить мальчика, нельзя было показывать, что и она боится, что и ей страшно в чужом незнакомом лесу. — Это лес нам так велит разговаривать. Лес не любит, когда люди в нем шумят.

Прокопий молча кивнул. Глаза его, внимательно смотревшие из-под

шапки, расширились.

— Да ты не бойся.

— Зря мы автомат не взяли, — вздохнул он.

Она-то понимала, что Прокопию очень хотелось взять с собой автомат еще и потому, что этот автомат принадлежал его матери и что, возьми они его в дорогу, мальчику было бы не так страшно, и он, конечно же, терпеливо нес бы его. Но автомат они не взяли. И теперь об этом горевать поздно. Пелагея, конечно, была не такая трусиха, как она. Она и с парнями обходилась смелее. Вот и Сашу окрутила так, что он души в ней не чаял и полюбил, как видно, сильно, по-настоящему. И до сих пор еще любит. Любит. Забыть не может. Не может смириться с тем, что произошло. Уж она-то видела, как он по кладбищу ходил и на могилке сидел. И какие глаза у него были, когда на хутор возвращался.

Снова он встал перед глазами, не давал пути. Куда она ни взглянет, везде он. То по просеке выйдет вдруг навстречу в своей изношенной шинели с вылинявшими курсантскими петлицами. То за деревом стоит, выглядывает. Зачем он от нее прячется? То вслед смотрит…

— Прокошенька, давай, миленький, отдохнем малость. Что-то я уморилась. — Она прислонилась плечом к сосне, ослабила тугой узел шали.

— Тихо, ма. — И Прокопий вытянул птичью шею, прислушался, как коростель из травы.

— Ты что? — огляделась она испуганно.

— Тише, — ухватил он ее за руку и потянул в заросли можжевельника.

Они присели в густом вельнике, припорошенном березовой листвой и сухими желтыми парочками опавшей сосновой хвои. Замерли, как куропатки, пригнув к коленям головы.

Теперь и Зинаида поняла, что они в сосняке не одни. Она услышала разговор. Разговаривали двое, вернее, один, ему отвечал второй. Но потом к ним присоединились еще двое или трое. Они шли по дороге. Или стояли там, в отдалении, что-то решали. Ой, не напрасно Нил вышел предупредить их. Дорога-то и правда занята. Неужто опять эти лютые звери, казаки? Зинаида затаила дыхание, прислушалась. Нет, слава богу, не они, не казаки. Говорят по-немецки. Значит, немцы! Откуда здесь немцы? Фронт вроде на запад ушел. Там, за лесом, за шоссе, гремит ночами и полыхает зарницами небо. Ушел, не ушел, а немцы вон здесь, в лесу, на дороге. И отсюда до их хутора всего-то, может, каких-нибудь пять-семь километров. Что они здесь делают? Хутор ищут? Зинаида дрожащими руками обнимала голову Прокопия. Она слышала, как дрожит и западает его дыхание.

И вдруг на дороге заговорили по-русски.

— …господин поручик..

— Поднимайте людей…

— …здесь уже близко…

— …das Feugwetter…

И вдруг совершенно отчетливо:

— Мы что, заблудились?

Кто же эти люди, думала Зинаида. Если они блудят, то, значит, нездешние и в нашем лесу впервые. Что же они ищут?

— Первый и второй взводы прошли правее. Рентельн их ведет вдоль дороги.

—

Значит, мы должны идти туда.

— Дорога как раз туда и ведет.

— Где-то здесь, недалеко, аэродром русских? — Это было произнесено с сильным акцентом.

— Да, недалеко. Отсюда километров шесть, не больше, — ответили по-русски.

Погодя послышались шаги. Шли по дороге. Зинаида приподнялась на корточках, выглянула из-за вельника: по дороге, шагах в десяти от них, шли люди, одетые в маскировочные куртки и плащи, с немецкими автоматами, с тяжелыми рюкзаками. У одного вместо рюкзака квадратный металлический ящик. Рация, поняла Зинаида. Всего их было двенадцать человек. Она машинально, сама не зная, зачем, сосчитала их. За деревьями мелькали их бледные лица с одинаковым выражением сосредоточенности и усталости. Двое или трое были одеты в красноармейскую форму и вооружены русскими автоматами. Один из них и нес рацию.

— Никаких следов, господин поручик.

— Они отсюда давно убрались, даже если и были.

— Партизаны хорошо маскируются…

— Я вас предупреждал.

— У них свои люди в каждой деревне, на каждом хуторе, господин поручик.

Значит, фронт снова отодвинулся на восток, догадалась Зинаида. Когда услышала о хуторе, сердце ее сжалось. Она понимала, что говорили не об их хуторе, не о Сидорятах, но вдруг они и дальше пойдут по этой дороге и выйдут к озеру?

— Говорил тебе, надо было взять автомат, — зашептал Прокопий, когда дорога опустела и они, обессиленные напряженным ожиданием, повалились в черничник, радостно прижимаясь друг к другу, что все обошлось, что их не заметили, что они живы.

— Молчи, глупенький. Автомат…

— Сейчас бы так и покосили их, — не унимался Прокопий. — Мамка умела стрелять. Она вот так палила — та-та-та! А ты — трусиха.

— Трусиха, миленький, трусиха, — засмеялась Зинаида, целуя Прокопия в щеки, в глаза, в брови.

— Ладно, пойдем, — погодя сказал Прокопий, встал и начал отряхиваться от сосновой хвои, прилипшей к телогрейке.

Так и пошли дальше, держась солнца и делая поправку на то, что оно с каждым часом все дальше перемещается на запад. Вскоре оно светило им в затылок. А потом и вовсе замелькало по левую руку.

— Мам, — спросил Прокопий, когда впереди уже засинелось вечерними сумерками, — мы что, в лесу ночевать будем?

— Да нет, Прокош, думаю, успеем до ночи до дома дойти, — обнадежила мальчика Зинаида, а у самой на душе было неспокойно.

Места кругом незнакомые. Чащоба и буреломы. Вперед продвигались медленно. Иногда Зинаиде казалось, что они заблудились, что они уже никогда не выдерутся из этой чащобы. И тогда она украдкой оглядывалась на Прокопия, на его раскрасневшееся спокойное лицо и понимала, что мальчик не должен знать, что они кружат по лесу. Солнце ушло, его поглотила та же чащоба, в которой теперь плутали и они. От дороги они отклонились, должно быть, на порядочное расстояние. Зинаида боялась дороги. Теперь она знала, зачем монах Нил вышел на их путь и что означали его слова. И этот страх подспудно гнал ее подальше от знакомой просеки. Просека осталась с прошлой зимы, когда деревня уходила в лес от казаков атамана Щербакова.